Ричард Пайпс - Русская революция. Книга 1. Агония старого режима. 1905 — 1917
Мало кто сожалел об уходе Горемыкина, однако отставки, последовавшие за этим, уже не вызывали восторга. 13 марта 1916 года отставку получил Поливанов. Блестящие успехи в деле восстановления боеспособности русской армии не спасли его: политически он был для Николая неприемлем. В письме, содержащем приказ об отставке, царь в качестве причины ее указывал Поливанову на «недостаточно властное» руководство деятельностью военно-промышленных комитетов24. Это была вежливая форма выражения недовольства тесными контактами между Поливановым и Гучковым, председателем вышеупомянутых комитетов, и связями через него с деловыми кругами. Власти особенно раздосадованы были тем обстоятельством, что Гучков пригласил к участию в работе Центрального военно-промышленного комитета рабочих представителей, и А.Д.Протопопов, министр внутренних дел, говорил полковнику Ноксу, что комитет — это «опасное общество синдикалистов»25. Такая награда ждала человека, которого не кто иной как сам Гинденбург считал спасителем русской армии. [Pares. Letters. P. XXXIII. После отставки Поливанов был назначен членом Государственного совета. В 1918–1919 годах он помогал Троцкому в организации Красной Армии. Скончался в 1920 году, будучи консультантом советской делегации на мирных переговорах с Польшей в Риге.]. Поливанова заменил — вновь по настоянию Распутина — скромный, но малопригодный для этой роли генерал Д.С.Шуваев. Специалист по военной обуви, он не имел ни боевого опыта, ни опыта командования. («О нем говорят, — свидетельствует современник, — что он все вопросы неизменно сводил к сапогам»26.) Но у него было то неоспоримое преимущество, что он не был замешан ни в каких политических играх. И, конечно, он тоже был беззаветно предан царскому дому и считался истинным «другом» царской четы. Однажды он заявил полковнику Ноксу, что, если бы царь приказал ему выпрыгнуть из окна, он с наслаждением сделал бы это27. Однако в его непосредственные обязанности такие кульбиты не входили, и вскоре новоявленный министр буквально потонул в делах, справиться с которыми был не в силах. Он ничуть не обольщался на свой счет. И когда пошли разговоры об «измене в верхах», с негодованием ответил: «Я, быть может, дурак, но я не изменник», — это словцо подхватил Милюков, развив его в речи, произнесенной в Думе 1 ноября 1916 года.
Следующей шла очередь министра иностранных дел. Внешним поводом отставки Сазонова послужила его позиция по вопросу о польской автономии, действительной же причиной была связь с оппозиционными кругами. В Лондоне и Париже, где Сазонов пользовался доверием союзников, его отставка произвела тяжелое впечатление. Портфель министра иностранных дел перешел к Штюрмеру, который уже занимал посты председателя Совета министров и министра внутренних дел — весьма тяжкое бремя для одного человека.
Совет министров, лишившись в лице Столыпина решительного руководителя, заметно ослабел и вернулся к своему прежнему состоянию, привычному до 1905 года, когда он представлял собой скорее собрание отдельных политических деятелей, чем единый, сплоченный орган. Совет собирался все реже, потому что все меньше вопросов ему приходилось теперь решать28.
Дезорганизация управленческого механизма не ограничивалась министерским уровнем. Вошли в обыкновение и частые смены губернаторов. В 1914 году было назначено 12 новых губернаторов. В 1915-м эта цифра возросла до 33. Только за девять месяцев 1916 года было сделано 43 губернаторских назначения, а это означало, что менее чем за год сменилось руководство большинства российских губерний29.
Описывая сложившуюся ситуацию, уместно вспомнить остроту министра юстиции И.Г.Щегловитова, который в 1915 году так выразился о правительстве: «Паралитики власти слабо, нерешительно, как-то нехотя борются с эпилептиками революции»30.
И действительно, в воздухе остро запахло революцией. Этот мятежный дух питали два настроения: недовольство правительством за его неспособность справиться с экономическими проблемами и некоторое новое чувство враждебности к крестьянству со стороны городского населения. Война вызвала трения между городом и деревней, которых Россия прежде не знала. Горожане видели в мужиках скопидомов и спекулянтов: уже в июне 1916 года Альфред Нокс предупреждал, что «городское население может зимой причинить беспокойство»31.
В течение лета и осени 1916 года в департамент полиции непрерывным потоком стекались тревожные донесения из провинции. Все их авторы почти в один голос сообщали о том, что инфляция и нехватка продуктов в городах вызвали рост недовольства и дали пищу для диких слухов. Когда рабочие, отработав долгий день на заводе или фабрике, идут в лавки за покупками, они находят там лишь пустые полки. И стачки, которые случались теперь все чаще, были, по сути, однодневными забастовками, дающими возможность рабочим сделать покупки. Департамент полиции отрицал какие-либо политические мотивы в этих беспорядках чисто экономического характера, уверенный в случайном их происхождении, а также в том, что профессиональные революционеры, большинство из которых находились в тюрьмах, сибирской ссылке или за границей, не имели влияния на массы.
Но он предостерегал, что экономические беспорядки могут легко принять политические формы.
В полицейском донесении министерству внутренних дел от октября 1916 года следующим образом описывается сложившаяся обстановка: «Необходимо признать безусловным и неоспоримым, что внутренний уклад русской государственной жизни в данный момент находится под сильнейшей угрозой неуклонно надвигающихся тяжелых потрясений, вызываемых и объясняемых исключительно лишь экономическими мотивами: голодом, неравномерным распределением пищевых припасов и предметов первой необходимости и чудовищно прогрессирующей дороговизной. Вопросы питания в самых широких кругах населения огромной империи являются единственным и страшным побудительным импульсом, толкающим эти массы на постепенное приобщение к нарастающему движению недовольства и озлобления. В данном случае имеются определенные и точные данные, позволяющие категорически утверждать, что пока все это движение имеет строго экономическую подкладку и не связано почти ни с какими чисто политическими программами. Но стоит только этому движению вылиться в какую-либо реальную форму и выразиться в каком-либо определенном акте (погром, крупная забастовка, массовое столкновение низов населения с полицией и т. п.), оно тотчас же и безусловно станет чисто политическим»32.
Осенью 1916 года шеф петроградского корпуса жандармов докладывал: «Исключительная серьезность переживаемого страною исторического момента и те неисчислимые катастрофические бедствия, коими могут угрожать всему жизненному укладу государства возможные, в близком будущем, бунтарские выступления озлобленных тяготами повседневного существования низов населения империи, по убежденным мнениям лояльных элементов, — властным образом диктуют крайнюю необходимость спешных и исчерпывающих мер к устранению создавшейся неурядицы и разрежению излишне сгустившейся атмосферы общественного недовольства. Половинчатость в решениях и какие-либо полумеры случайного характера, как показал опыт последнего времени, при настоящих условиях совершенно неуместны»33.
Особенно беспокоили службу безопасности признаки того, что народное недовольство все чаще выражается в ненависти к престолу. Шеф полиции Петрограда докладывал в конце сентября 1916 года, что в столице оппозиционные настроения масс достигли такого накала, какого не наблюдалось с 1905–1906 годов. Другой высокопоставленный полицейский чиновник отмечал, что впервые в его практике народный гнев направлен не на одних лишь министров, но и на самого государя императора34.
Одним словом, по мнению хорошо информированных и наиболее лояльных наблюдателей, Россия в октябре 1916 года оказалась в ситуации, которая на языке радикалов классифицировалась как «революционная». И об этом нельзя забывать, оценивая утверждения монархистских политиков и историков о том, что февральская революция, разразившаяся несколько месяцев спустя, была делом рук либералов и неких инородных сил. Современные источники указывают, что беспорядки, вспыхнувшие в феврале, были явлением вполне самородным.
Когда в тылу все кипело, настроение в войсках на передовой оставалось вполне удовлетворительным, во всяком случае внешне. Армия собралась с силами и окрепла. К такому выводу пришли два иностранных наблюдателя, хорошо знакомых с обстановкой по личным наблюдениям. Альфред Нокс говорил, что еще в январе — феврале 1917 года «армия была крепка духом», а Бернард Парес в тон ему заявлял: «Фронт был здоров, тыл же прогнил»35. Но и в войсках неуклонно шла разрушительная работа. Массовый характер приобрело дезертирство: вел. кн. Сергей Михайлович, возглавлявший Главное артиллерийское управление, в начале января 1917 года подсчитал, что около миллиона или более того солдат сняли шинели и вернулись домой36. Стала хромать и военная дисциплина. К 1916 году большинство профессиональных офицеров погибли или залечивали раны, причем особенно тяжкие потери понесли ряды младших офицеров, первыми встречавших и деливших с войсками все тяготы войны. Их сменили скороспелые офицеры-новобранцы, многие из мещан, за которыми закрепилась слава «задавак» и к которым солдаты, особенно ветераны войны, относились с презрением. Были случаи, когда офицеры отказывались вести своих солдат в атаку из опасения быть убитыми выстрелом в спину37. В 1916 году призыв проводился среди самой старшей возрастной группы резервистов народного ополчения, которые уже давно числили себя не подлежащими службе и отбывали повинность крайне неохотно.
