Елена Криштоф - Сто рассказов о Крыме
Так рассказывает учитель Писаревский, а Виктор Иванович Соловьев — совсем по-другому. То ли просто веселей у него получается, то ли дело в том, что с иронией вспоминает он себя, семнадцатилетнего, кудрявого, худого, обучавшегося в Нальчике нехитрой мудрости военно-пехотного училища. А дальше в жизни Соловьев пошло такое — на пять книг хватит.
Под Воронежем попал в окружение и выходил из него четыре месяца. А до окружения воевать ему пришлось недолго, и все бы закончилось на том, что выкопал бы себе Витя могилу в глинистой земле под дулом немецкого автомата, да характер не позволил — удрал из-под расстрела. Вот тогда, очевидно, узнал он цену жизни, и все последующие тридцать лет, пока усовершенствовался в своей специальности, цена эта в его глазах повышалась, безразлично, шла ли речь о жизни своей или чужой…
Дело в том, что после войны Соловьев стал хирургом, профессором, заведующим кафедрой Крымского медицинского института. В хирурги его толкнуло довольно неожиданное переплетение в характере доброты и решимости, что заставляло оперировать людей, по отношению к которым медицина, как принято говорить, считает себя бессильной. Первым, например, в Крыму Соловьев взялся за операцию на сердце.
Виктор Соловьев выбрался из окружения, воевал, ходил в разведку, в конце концов, дошел со своей пушкой до Праги… Остывающий от войны мир просто обязан был повернуться к нему своей самой интересной, самой нарядной стороной. Курсант пехотного училища еще не знал, что за это надо платить потом, обливающим спину во время операции так, будто он грузчик, а не сшивающий тонкие, едва различимые сосуды; страхом за чужую жизнь, собственными морщинами, одышкой…
…Может быть, потому что заговорили об операциях, кто-то спросил:
— Генку Пушкарева помните?
Пушкарев умер на руках у Вовки Хаселева, он был ранен в легкие, и последними его словами были:
— Вовка, нагнись, заденет! — летел снаряд, и под его визг, умирая, Генка успел подумать о друге. Хаселев жив, начальник строительного участка. Коля Свеновский — демобилизовался, подполковник. Дорохов Андрей служит, в больших чинах. А Вова Леонов недавно умер, был сердечником. Работал Леонов домоуправом в Симферополе. Леонова все любили, доброе, хорошее его лицо смотрит с фотографии на товарищей, все устремленное навстречу жизни, навстречу ветру, сбивающему последний цвет с круглых лип, которые он сажал на Пушкинской…
Дмитрий Яковлевич протягивает нам еще фотографии и еще.
Вот Лихциев Вова, он тоже участвовал в десанте на Малую землю, потом попал в плен. Немцы расстреляли его в Симферополе. А это Жора Котляревский, он знал наизусть всего Маяковского, мог читать стихи днем и ночью, за что получил кличку «Патефон». А это Киселев — Киселев Борис Иванович, можно узнать?
Узнать, наверное, нельзя. Хотя Киселев сидел тут же и знаком мне был много лет. Тихий, невысокого роста, с простодушным и озабоченным выражением лица, он меньше всего походил на человека, с которым связывается понятие — война.
А все-таки связывается.
Еще до войны, участь в той школе, которая теперь носит имя Веры Белик, он занимался в авиаклубе, приезжал несколько раз в Симферополь, узнавал в военкомате, как поступить в летное училище. На него смотрели снисходительно: ботинки Киселев носил 36-й размер, и все остальное соответственно.
Воевать он начал под Луганском комвзвода, потом комроты, подчиненные были у него четырнадцатого года рождения и обращались к нему иногда так: "Сынок!" Кончил войну он тоже в Праге, а в Крыму так и не побывал, хотя самой большой мечтой каждого из них было участвовать в боях за Крым. В Крыму в Керченских каменоломнях сражался его отец, Киселев-старший.
Странная категория — время. Минуту, секунду, год нельзя ощутить, поднять на руке, как грамм или килограмм. Время нельзя пройти, как километр, и снова вернуться. Оно просачивается между пальцев, оно уходит, его нет… Во всяком случае того времени, что было отмеряно жестяным стуком дешевых будильников, бесшумным ходом «полетов», боем на Спасской башне. Но прежде чем раствориться, уйти туда, время отметило нас нашими морщинами, нашей уверенностью, нашей грустью и умением справляться с обстоятельствами.
И вот мы стараемся задержать время вопросом: а помнишь? И еще тем, что перебираем фотографии, размноженные Димой Гершковичем, который давно уже не Дима, а Дмитрий Яковлевич… А время все равно идет, и детям нашим и внукам так и не придется понять до конца то, которое отсчитывалось кирпичиком «победы» на узких запястьях лейтенантов, мальчиков рождения двадцать второго, двадцать третьего, двадцать четвертого…
Встречи с разведчицей
Первая встреча случилась зимой пятьдесят третьего в лесном селе Перевальном. Шла по селу юная женщина в пуховом платке, на котором таяли снежинки. Вся она была в блеске этих снежинок, в блеске глаз, в блеске достатка, ухоженности, даже беззаботности, а рядом быстренько переваливались с мамой две маленькие девочки.
— Валя Козина, известная партизанская разведчица. Воевала в отряде своего мужа. Ну, о нем ты знаешь, — сказали мне.
А я думала, он выбрал ее уже потом за милую, кудрявую красоту, за тишину, которая окутывала ее, как облачком, вроде того пухового платка… Оказывается, свою нынешнюю уютную жизнь с долгим теплом хорошо протопленной печки, с поездками в недалекий город на председательской «Победе», с утренней радостью от детских голосов она сама себе завоевала.
Сама себе завоевала, но жила ею недолго. Однажды муж сказал:
— В Краснопещерном заведующего фермой опять менять будем.
— Пьет?
— И тянет. А начальство с меня стружку снимать приспособилось: на каждом собрании — почему свиньи в колхозе, как те борзые, спины острее ножа?
Она его слушала внимательно, готовясь посочувствовать, дать совет. Но он спросил:
— Валя, ты бы не помогла мне? Не пошла бы ты на ту ферму?
И она с внезапной ясностью поняла, как невозможно ему дальше краснеть, он был партизан, командир, человек, побеждавший даже смерть…
— Пойду, — сказала Валя. — Только ты теперь от меня чистой рубашки каждый день не жди.
— Договорились.
Договор подразумевался краткосрочный. Председатель колхоза знал, какую тяжесть взваливает на жену. Победить на ферме в Краснопещерном можно было только самоотверженностью. Да еще сталью характера. Он эту сталь в своей нежной, немногословной, кудрявой жене видел, чувствовал.
Или помнил?..
…Шли партизаны ночью на операцию. В условленном месте к ним присоединился еще отряд. Перейдя шоссе, тянулись над ним по вершинам холмов, по узенькой скользкой кромке, за которой в иных местах — пропасти.
"Артиллерию угробим" — так постепенно стали думать многие. Что-то давно не нравилось в этом походе тем, кто присоединился к первоначальному отряду. И тут по цепочке стали передавать приказ: "Проводника к командиру!"
Весь фокус заключается в том, чтоб описать, как испугался командир и остальные, увидев вместо надежного бородатого дядьки в постолах, девочку с круглым лицом и косичками. Которая, однако, в срок и как нужно вывела их в тот раз к Заречному.
…Наладив работу в Краснопещерном, с фермы Валя не ушла. Больше того, потом председатель подбросил ей и телят, и весь крупный рогатый скот. И животноводство в колхозе явно пошло в гору.
…А еще эпизод, о котором всегда помнил Козин, был вот какой. На этот раз Валя замешкалась в хвосте отряда, встретилась с сестрой, разговаривали о семейном: как и где скрываются от полицаев старики, хорошо ли Вале живется в замужестве. Вдруг впереди перестрелка, и из-за деревьев крик: "Командира убили!"
Тут случилась мгновенная заминка, наверное, и паника: слишком быстро все произошло. Был человек, который направлял, и не стало его. Решили выбрать тут же, в ту же минуту, нового. И вот тогда Валя, выйдя из оцепенения, стала кричать, что не верит в смерть Козина, потому что он не может умереть!
И действительно: под весь этот шум появился на поляне Козин. Раненый, он тащил на себе раненного тяжелее и еще два автомата, кроме своего. А детская, наивная вера Вали в бессмертие мужа очень ей пригодилась в дальнейшей мирной жизни. Потому что сама жизнь тут сделала резкий поворот: стал болеть и умирать Октябрь Козин. Тридцатилетний, горячий, удачливый, красивый, он сразу как будто шагнул за порог, где все сосредотачивалось на кислородных подушках, шприцах, бесконечных кардиограммах. Три месяца в больнице, шесть, снова два, снова три. Она отгоняла от него смерть своими руками, тоже по месяцам не выходя из больницы. Дежурила, заслоняла его, как когда-то, девчонкой, заслоняла от пули в жестоких боях под Бешуем. Он не мог спать, потому что знал: конец придет именно во сне. А когда задремывал, забывался, просил: "Посторожи, Валя".
