Алексей Бычков - Московия. Легенды и мифы. Новый взгляд на историю государства

Что до людей, взятых в Туле царскими войсками, то с ними поступили различно: казавшиеся наиболее опасными были утоплены, а те, у которых отыскались прежние господа, возвращены им по старым крепостным записям. Всем дворянам и боярским детям царской властью было разрешено взять военнопленных себе на «поруки», то есть, другими словами, брать их себе в кабалу. Таким образом, холопы, бежавшие в поле и приставшие к шайкам разных атаманов в поисках лучшей доли, вернулись опять к своему прежнему состоянию. Лучше других было положение тех «тульских сидельцев», которые сами добровольно целовали крест царю Василию и выдали своих военачальников. Их оставили на свободе и отпустили восвояси. Но куда могли идти эти голодные и бездомные люди? Они вновь потянулись в свои же украинские места с тем, чтобы тотчас же, при первом подходящем случае, поднять вновь восстание.

Взяв Тулу и казнив Болотникова и лже-Петра, Шуйский торжествовал полную победу. Полагая, что со смутой покончено, и не придавая значения Северской Украине, он не послал свои войска, по словам современника, под «Путивль, под Бренеск и под Стародуб… пожалев ратных людей, чтоб ратные люди по-опочинули и в домех своих побыли». Это была, как увидим позже, крупная ошибка.

Таким образом, взятие Тулы Шуйский признал как окончательное торжество над врагами и не считал нужным делать побежденным какие бы то ни было уступки: крепостной порядок не только оставался в прежней силе, но получил еще большую непреложность.

Прибыв в Москву, Василий Иванович отметил 7 января 1608 года благополучное окончание похода и подавление смуты браком своим с княжной Марией Петровной Буйносовой-Ростовской.

А между тем в это время в пределах Московского государства уже находился новый самозваный царь Дмитрий, появления которого так страстно ждали многие.

Не в добрый час и не тот человек взял российский скипетр в свои руки. Не было у Шуйского ни государственного ума, ни поддержки бояр и армии. С самого начала его откровенно слабое царствование грозило ввергнуть Россию в пучину бед. Тревога чувствовались повсюду. Народ выходил из повиновения. В его сознании, потрясенном быстрым чередованием царей, откладывалось определенное вольнодумство и шатание в мыслях. Дисциплины не было. На этой почве вполне логичным было явление нового самозванца.

И вскоре новые тревоги навалились на несчастного царя. Целый рой всяческих самозванцев взбудоражил истерзанную Россию. Нежданно-негаданно они появлялись и так же неожиданно исчезали. Вместо повешенного лже-Петра (Илейки) явилось несколько его подобий. В Астрахани появился царевич Август, назвавшийся сыном Ивана Грозного от Анны Колтовской; там же явился царевич Лаврентий, назвавшийся сыном царевича Ивана Ивановича. В украинских городах явилось целых восемь царевичей, якобы сыновей царя Федора Ивановича.

А в Северской земле явился, наконец, Лжедмитрий II, которого давно ожидали мятежники.

Не успело государство оправиться от удара, испытанного 27 мая, не смолкли еще церковные проклятия против Гришки Отрепьева, как Русь поражена была новой вестью: царь Дмитрий не убит. Он жив и здоров и собирается вернуться в Москву… При таких условиях, раз Дмитрий продолжал существовать, вопрос о его происхождении вновь стал предметом усиленного внимания. Что же было известно обо всем этом? 12 августа 1606 года усердный корреспондент Поссевина отец Босгравен в одном и том же письме сообщал ему и об убийстве Дмитрия, и о его воскресении. Последний слух только начинал распространяться. По словам Босгравена, русские люди относились к этим толкам с явным недоверием. Что касается поляков, то они разделились на два лагеря. Одни были такими же скептиками, как и русские. Другие, напротив, утверждали, что Дмитрий был своевременно предупрежден о заговоре и успел спастись под покровом ночи; погиб же кто-то другой, кого убийцы приняли за царя. Поэтому будто бы так и старались они уничтожить останки убитого; конечно, сожжение его трупа лучше всего отвечало их целям, ибо после этого никакая проверка личности погибшего была уже невозможна. Босгравен заканчивает письмо следующими словами: «Только что прибыли двое иезуитов из Вильно; они самым решительным образом утверждают, что убит был не кто иной, как Дмитрий. Таким образом, на этот счет не может быть уже никаких сомнений».

К сожалению, не все были так добросовестны и требовательны, как отец Босгравен. Особенно легко поддавались соблазну чудесной легенды люди маленькие, неспособные критически относиться к чужим словам. Живой пример подобного увлечения мы находим в лице одного итальянского купца, Франческо Таламио. Вернувшись с ярмарки из Голиции, он привез своим обычным покупателям свежий товар и последние новости.

История Дмитрия, естественно, была у него на первом плане. По словам Таламио, русский царь жил здрав и невредим в Самборе, в монастыре бернардинцев. Там его заботливо скрывали и тщательно охраняли. О приключениях Дмитрия рассказывают следующее: шли каких-то трое неизвестных. К одному из них спутники относились с чрезвычайным почтением. Вдруг подъехал экипаж. Таинственный незнакомец сел в него и уже не выходил. Затем этот экипаж видели в Самборе. Его сопровождали двое всадников. После этого путешественники как в воду канули. Но в замке все сразу преобразилось. До того времени воевода Мнишек был погружен в печаль. Теперь он не плачет больше, и на лице его играет улыбка. Одна из служанок замка разболтала тайну на базаре: оказалось, что причиной радости воеводы является возвращение Дмитрия в Самбор. Таламио уверял, будто на его глазах один заклятый враг царя, мечтавший видеть его на виселице, вынужден был признать, что Дмитрий ускользнул от смерти. Что касается сторонников мятежа, то они открыто говорили об этом. Все это убедило простодушного итальянца, что московский царь действительно жив. Разумеется, нашлись еще более наивные люди, которые охотно слушали его и верили басням.

Все эти толки, ходившие в народе, варьировались самым причудливым образом. Мало-помалу они проникли и в высшие сферы общества. В этом пришлось убедиться, между прочим, и отцу Барчу; в известном смысле он даже сам содействовал распространению подобных слухов. Как раз в это время через Киев проезжала депутация из Северска, разыскивая бежавшего Дмитрия; представители ее были твердо уверены, что отыщут царя в каком-нибудь замке.

Об этом сообщил Барчу местный епископ Казимирский; надо заметить, что сам он был убежден в гибели Дмитрия. С этим ни за что не хотели соглашаться некоторые из бывших офицеров армии самозванца. Особенно горячо доказывал обратное некий Валевский со своим слугой Сигизмундом Криноским. По их словам, им лучше всего все известно. И действительно, они, ничтоже сумняшеся, передавали все подробности событий, называя их участников по именам. Отец Барч подверг их допросу. Оба показали, что у Дмитрия было два двойника. Одного звали Борковский, а другой был племянником Мосальского. За исключением знаменитой бородавки, во всем остальном они очень походили на Дмитрия. Поэтому, как мы уже сообщали, когда у царя являлось желание сбросить с себя узы этикета, он налеплял кому-нибудь из своих двойников искусственную бородавку и одевал его в свое платье. Этот маскарад всегда удавался Дмитрию: никому и в голову не приходила мысль о мистификации. Таким-то образом и 27 мая Дмитрий нарядил царем Борковского. Несчастный испустил дух под ударами заговорщиков. Сам же царь бежал из Москвы на лихом скакуне. Дальнейший ход событий вполне соответствует столь необыкновенному началу. Немудрено, что порой в душу отца Барча закрадывались сомнения. Впрочем, во всей этой необыкновенной истории было нечто такое, что представлялось ему знаменательным, даже провиденциальным указанием. «Пока Дмитрий сохранял признательность к своему великому благодетелю, т. е. польскому королю, — рассуждал он, — судьба посылала ему успех; как только он стал обнаруживать неблагодарность по отношению к его величеству, счастье от него отвернулось». Не в силах больше сам разобраться в своих противоречивых впечатлениях, отец Барч посчитал своим долгом сообщить папскому нунцию все подробности переданного ему рассказа, но при этом вносил некоторые оговорки. Во-первых, всю ответственность за достоверность приводимых фактов он возлагал на самих свидетелей. Во-вторых, очевидно, из-за соображений безопасности он просил никому не говорить, откуда нунций почерпнул все эти сведения.

Сообщение отца Барча окончательно сбило Рангони с толку. Россказни Франческо Таламио были уже ему известны. С другой стороны, ни Савицкий, ни Анзерин, живописуя московские события, почему-то ни словом не упомянули о судьбе Дмитрия. Это обстоятельство казалось нунцию в высшей степени знаменательным. 21 октября 1606 года он получил от отца Андрея торжествующее письмо. Глубоко удрученный катастрофой, разразившейся в Москве, бывший духовник царя отправился было в Самбор. Очевидно, он надеялся отыскать здесь Дмитрия здоровым и невредимым. Но, увы, его ожидало горькое разочарование. Однако горе отца Андрея скоро сменилось живейшей радостью. К нему во Львов явился некий офицер, который показал ему письмо от супруги сандомирского воеводы. Мать Марины категорически заверяла, что Дмитрий жив; в военных кругах будто бы господствовало то же самое мнение.