Дмитрий Балашов - Воля и власть
Василий нагнулся и поцеловал друга, по-русски, трижды, крест-накрест: «Живи, Керим! – сказал. – Не последняя етая наша беда! И Юлдуз береги, хорошая она у тебя…» И тоже не договорил, махнул рукою.
Старик на подворье смирно ждал Василия, и когда стали собираться с купеческим караваном владимирских русичей, показал, на сборах, что он еще в силах, и Василий даже усомнился в своей первоначальной оценке возраста беглеца. Волосы и бороду Анфал отрезал ножом еще в дороге, и впрямь помолодел, тем паче что и отъелся несколько на горячей каше да щах, которые ел с особою жадностью: все долгие годы заключения пропитывался одною сухомятью.
Уже на расставании, под Владимиром, спасённый пленник, стиснув руку Василия, выговорил:
– Анфал я, Никитин! Може, слыхал? С Вятки! А сам с Двины! Боярин был! – он усмехнулся криво, обнажив неровную преграду желтых зубов с дырами там и сям. Лик его был все еще диковат, но уже не так страшен, как поначалу, и кости начали помаленьку обрастать мясом.
– Тот самый Анфал?! – воскликнул Василий, вспомнив-таки наконец рассказы про легендарного двинского воеводу. – Ишь, укатало мужика! – приужахнулся Василий, глядя в этот костистый лик, на эти темные руки с бугристыми, скорее когтями, чем ногтями… И ведь жив! Что его ожидает на Вятке? Сказать, что нынче и там московская власть? Нет, не стоит, пущай сам уведает о том, а не через меня!
Расстались. И больше Василий не встречал Анфала. И только много позже услышал о смерти двинянина.
Глава 42
Восьмого декабря Василий Михалыч Кашинский, брат тверского великого князя Ивана, был в своем селе Стражкове на вечерне и пел в хоре (навычай, заповеданный еще великим Михайлой Ярославичем в начале прошлого столетия: – святой князь сам пел в созданном им церковном хоре, – все не кончался и не кончался в Тверской земле). Выйдя из церкви, на темном зимнем небе, усеянном каплями звезд, он узрел чудо: среди звезд явился, идущий от Востока к Западу, к озеру, светясь, аки заря, змей, велик и страшен. Служба прервалась. Все выбежали из церкви без шапок на мороз. Светящийся змей был виден на небе около часу, потом все окончило. Видеть звездного змея всегда не к добру! Тем же летом братья Михайловичи рассорились снова, и не последнее значение для ссоры имели перемены в Орде.
Несчастная судьба Тверской земли среди прочего заключалась еще и в том, что кашинский князь всегда, в конце концов, рассоривал с тверским, своим ближайшим родичем. Это продолжалось при всех кашинских Василиях, продолжалось и при Михаиле Александровиче, и теперь при его сыновьях. Так что казалось, какой-то рок живет в самом владении Кашинским уделом и нудит сидящего тут князя обязательно которовать с Тверью. Перемена в Орде могла сказаться на судьбе тверского княжеского дома самым гибельным образом. Если бы возродилось старинное нелюбие ордынцев к тверскому князю, то те могли вмешаться в вечный спор тверского князя с кашинским, и что воспоследовало бы с того, что похотел бы содеять Зелени-Салтан, – было неведомо.
Иван Михалыч содеял все, что мог. Сын Александр не даром был им послан к Витовту в Киев, и там «приял великую честь» от Витовта. Приходило искать союзников, и чтобы не потерять Кашин, и чтобы не потерять само Тверское княжество, которое очень и очень могло тогда отойти к Москве. Иван Михайлыч, взъярясь, решился на отчаянную меру, повелевши в самом конце июня «поймать» брата Василия на миру. Схваченного Василия повезли на Новый Городок. Но на Переволоке, по дороге, когда сошли с коней отдохнуть и напиться воды, князь вскочил в седло, в одном терлике, без шапки и верхнего платья, перебрел Тьмаку и погнал раменьем и лесом, уходя от погони. Нашелся людин, скрывший у себя беглого князя Василия и ушедший вместе с ним к Москве. В Тверь меж тем пожаловал от Зелени-Салтана «посол лют», вызывая тверского князя на суд в Орду. Иван Михалыч тогда, упреждая ханский суд, заключил союз с Витовтом, надеясь, что уж тот-то удержит Зелени-Салтана от нового Щелканова разоренья Тверского княжества! Сам Иван Михалыч помчался в Орду, к хану, и Василию Дмитричу ничего не оставалось делать, как, собрав богатые поминки и дары, в августе отправиться туда же.
Год был трудным. Стояла меженина[131], сухмень. В Нижнем кадь ржи на рынке доходила до сорока четырех алтын старыми деньгами, в Новом Городе, где только-только перешли на западную монету, разом обесценились деньги, и пришлось горько пожалеть о привычных кунах и гривнах – весовом серебре, мало подверженном скачкам рыночных цен.
В засуху особенно трудно бывает собирать налоги. Стон стоял по деревням. И все-таки это было лучше, лучше откупиться, чем накликать себе на голову новый татарский набег. От Едигеева нахожденья еще не опомнились!
С Васильем Дмитричем в Орду отправлялись бояре. Ехали Иван Дмитрич Всеволожский, Федор Морозов, Иван Кошкин со слугами, челядью, дружиной, приставшими к княжескому каравану купеческими ватагами – сотни людей, среди которых находился и Василий Услюмов, прихвативший в этот поход Лутонина сына Услюма и молодую жену Кевсарью-Агашу с дитем, – благо ехали водой, не горой – чтобы как-то порадовать ордынского приятеля.
Туда же в Орду, в Сарай, устремились и нижегородские князья Борисовичи, пожалованные Зелени-Салтаном своею Нижегородскою отчиной: не хотел Тохтамышев сын и союзник Витовта услужать московскому великому князю! «Каждый да держит отчину свою», – было сказано враждующим русским князьям, и дело Москвы, дело собирания русских земель, опять отчаянно зависло в воздухе.
Вечером, после ханского приема, сидели у себя на подворье. Усталый князь Василий гневал на хана, хотя и понимал, что гневать было глупо. Да, Джелаль эд-Дин – враг Идигу, но отнюдь не друг ему, Василию. Скорее друг Витовту, как и его отец, Тохтамыш. Оставалось надеяться… Да! Темная мысль, поворачиваясь в голове, яснела все более: Керим Берды! Брат и соперник Джелаль эд-Дина!
Сидели вчетвером: князь, Иван Кошкин, Иван Дмитрич Всеволожский, коего пригласили уже потому, что в делах, требующих извилистых действий, мог подать дельный совет, к тому же татарский язык Иван Всеволожский начал учить еще в прежний приезд в Орду (смолянину легко давались языки!) и теперь уже прилично толмачил по-татарски. Вызван был и Василий Услюмов, единственный из киличеев, кому Иван Кошкин, по слову покойного родителя, мог довериться полностью, и ведал, что тот не предаст. И хотя Иван Всеволожский был себе на уме и вряд ли питал любовь к Ивану Кошкину, хотя каждый из них, служа князю, не забывал и свою корысть, но нынешнее дело, от которого зависела сама судьба земли, связывало их накрепко, заставляло помогать друг другу и князю.
Итак, сидели вчетвером. Морозов отсутствовал, объезжал эмиров, уряжал с дарами, следил за братьями Борисовичами, не сблодили бы чего тут, в Орде. Да и не годился Федор Морозов на такие-то дела, о коих шла речь.
Тесная боковуша в невеликой избе русского подворья. Слуги удалены, подслушивать (проверили!) некому и неможно. Иван Всеволожский сам обошел хоромину, постоял у двери и окна. И никто из председящих тому не усмехнул. Василий сам расспросил киличея, кто да что. Прослышав про Федоровых (вспомнил своего послужильца!), удоволенно покивал головой:
– Даньщиком, баешь, у Фотия? Ну, и тогда был, при Киприане… А ты сам? Служил Тохтамышу?
– Я и Железному хромцу служил, да утек… Кому я, как литвины меня продали, не служил только! Был в подручных у греческого изографа Феофана, на Пьяне был, там меня и забрали второй-то раз, в Хорезме сидел в плену…
– Ургенч?! – перебил Иван Всеволожский, остро взглядывая на киличея.
– И там был. Где ныне Идигу сидит! – отмолвил Василий.
– Не предашь Русь? – высказал-таки Василий Дмитрич. Киличей только глянул на него укоризненно, смолчал.
– Прости на худом слове! – повинился князь. – Мы, ить…
– Ведаю! – обрезал Василий Услюмов, не давши князю договорить. – Друга моего тутошнего и родича, почитай, едва не убили, дочь понасилили, ограбили донага. Того николи не прощу. Да и родитель… Трусом был ихний великий Тохтамыш! И пакостником! Грабил токмо. А сей сын весь в отца.
– Прости, Василий! – подал голос Иван Кошкин. – Созвали тебя на совет, стало – верим.
Они опять помолчали, все четверо: два Ивана и два Василия, князь и ратник страшились начать, и наконец Кошкин первый разлепил уста.
– Сумеешь повестить Едигеевым любезникам, ну и… самому Идигу, коли…
– Сумею! – просто отмолвил Василий. – Дружка своего навещу, а там и соберем по человеку… Сотников нать, которые недовольны. Амиров ты сам уж… Да вот, хошь с Иваном Дмитричем! Кого нать – подскажу!
Василий Дмитрич молчал, слушал, смотрел, как зримо начинает раскручиваться перед ним и с ним заговор против нынешнего хана Большой Орды, ставленного тестем, Витовтом, и заговор в пользу вчерашнего врага Руси, Едигея, ставшего, неволею, ныне союзником Москвы. Заговор! А что было делать? Дело всей Руси зависло тут, и могло повернуть в любую сторону. Ибо самое страшное и поднесь была не Орда, и даже не Литва, не Польша, не рыцари сами по себе, – самое страшное для Руси был союз латинского Запада с бесерменами Востока, тот союз, который едва не удалось организовать Мамаю. (И что содеялось бы, приди Ягайло на Куликово поле?) Тот союз, который хитрый Запад пытался создать, посылая послов за послами в Каракарум, на Волгу, в Самарканд к Тимуру, и теперь – в Большую Орду.
