Дмитрий Балашов - Воля и власть
Перевесясь через резные балясины ограды, Василий крикнул доезжачего.
– На охоту, батюшко? – радостно отозвался тот. И когда Василий подтвердил кивком головы, заспешил упредить загонщиков, псарей и дружину.
Не заходя в терема, переходами, спустился в нижние сени. Постельничего вызвал, потребовав принести дорожный охабень и зипун охотничий, зеленый. «Нож не забудь!» – крикнул. Все же сборы заняли время. Надо было переменить сапоги и порты, достать саадак[129] и колчан, рогатину, короткий охотничий меч, и когда уже вовсе был готов, и хорты в сворах, и дружина верхами сожидали его во дворе, показалась Софья, в туго застегнутом охотничьем зипуне, разом обтянувшем и означившем грудь, в рыжей лисьей шапке, в перстатых рукавицах, в короткой, до щиколоток, юбке, в какой удобно сидеть на лошади, и невысоких сапожках. Глянула победно: «И я с тобою!» – произнесла. Приняла охотничий нож и взлетела в седло подведенного ей аргамака.
Василий закусил губу, давешняя почти старуха обернулась у него на глазах почти молодой женщиной. Она расправила княжеское корзно[130], закрывавшее круп лошади, и крепче уселась в седло. Аргамак танцующею иноходью понес ее за ворота. И разрешения не спросила у мужа своего! Как встарь! С невольным восхищением Василий поглядел ей вслед и тронул коня.
Все-таки, пока ехали подолом, пока проминовали посад, и псари вели на сворах повизгивающих от нетерпения хортов, не давая разбегаться по сторонам, а смерды, оставляя работу и вглядываясь из-под руки на княжескую охоту, провожали глазами дорогих коней в узорной сбруе и разряженных доезжачих и загонщиков, – все то время, не умеряя конской рыси, Василий думал о государственных делах, прикидывая, как ловчее замирить нижегородского князя, и как вновь обойти Витовта, не давши ему влезть в новогородские заботы.
Но вот они выехали в осенние луга, но вот первый, еще не перелинявший косой рванулся из-под сенной копны, утекая от собак, что с воем и криком устремили следом, и он все забыл, отдаваясь бегу коня. Удивительное чувство возвращенной молодости охватывает, когда рвется под тобою дорогой конь, и летит земля, и со свистом склоняются травы, и там, впереди, под дружный перезвон собачьих голосов замаячит серая ли спина убегающего волка, или рыжий лисий хвост, или бурая щетина кабана, летящего с визгом со всех ног почти по воздуху, меж тем как псы, изгибаясь и окружая, все более нагоняют и нагоняют его. И тот незабвенный миг, когда, отбросив стремена и выпрямляясь в седле, падаешь в гущу рычащих и воющих собачьих тел и вонзаешь охотничий нож в тугую плоть загнанного зверя…
А потом – потом все остальное доделывают доезжачие и псари. Оттаскивают от туши скулящих псов, связывают лапы зверя и подымают тушу на пружинящей жерди, которую понесут холопы на плечах либо укрепят в ременной беседке меж двух конских спин, дабы так довезти до дому. Мелкую дичь, и даже пушистую рыжую лису, лесную красавицу, укрепят на седле, чтобы видно было, что охотник не пустой возвращается с поля. И, конечно, по чарке хмельного подносят загонщикам, доезжачим и псарям, а те порою и «Славу» споют господину. И тут хмурое до того небо раскроет глубокую осеннюю синеву и солнечным золотом обрызнет пестроцветные пажити и оранжевое великолепие осенних рощ. А воздух! Несравнимый ни с чем воздух осени! Где и запах вянущих трав, и аромат хвои, и грибная прель, и пьянящий душу запах далеких земель, сказочных стран, распростертых там, за морями, за лесами, за краем неба, по которому текут волнистые облака, да с далеким трубным криком тянут и тянут на юг вереницы гусиных и журавлиных стай, пролетают лебеди, сказочные птицы темных преданий далекой, чудской еще, языческой старины… И хочется туда, за окоем, в земли незнаемые, подалее от споров и ссор, от княжеских усобиц и боярской спеси, от всего того, что мельчит и принижает то высокое, что дано нам Всевышним один-единственный раз, и имя которому – жизнь!
По дороге домой, усталые и радостные, они ехали рядом, и Соня невзначай прошала: «Юрко все еще в Галиче?» Василий кивнул рассеянно и охмурел ликом. Повседневность, с ее суетой и заботами, вновь вступала в свои права.
А во владычной книжарне в эту пору, лишь вдыхая временем прохладный ветер, врывающийся в отверстые окошка, да посматривая туда, где ходят люди, скрипят телеги, где возвращается с полеванья княжая охота, – согласно скрипят перья. Старые и молодые писцы, склонясь над харатьями, переписывают полууставом речения великих мужей древности, готовят «Уставы», «Октоихи», «Минеи» и напрестольные «Евангелия» для вновь воздвигаемых церквей, и молодой отрок Сергей, младший сын Ивана Никитича Федорова, уже который раз чешет писалом у себя в голове, борясь с греческим текстом Дамаскина. Тихо. Сам Фотий обходит ряды писцов, заглядывая в работу, по временам делая замечания. Около Сергея останавливает с улыбкой, потом берет вощаницы, отбирает писало у отрока и чертит, выдавливая, несколько слов по-гречески. «Так! – говорит, кладя то и другое на столешню. – Ты не старайся передать каждое слово, но переводи смысл речения!» Юноша покрывается лихорадочным румянцем, лицо в бисеринках пота, руки дрожат. Он боится, что у него отберут работу, но Фотий успокаивает его мановением длани и движется далее, слегка улыбаясь. Отец этого юноши, дельный даньщик и храбрый воин. А сын будет толковым писцом и знатцом греческой молви. Покойный Киприан не зря приблизил юношу к себе!
Фотий вздыхает. Ему ведомы княжеские заботы. Он уже принимал новогородского владыку Ивана, он такожде, как и Василий, обеспокоен тем, что творится в Орде и в Литве, но он уже никуда не собирается уезжать отсюда, – не отдавая себе отчета, полюбил, прикипел к этой земле и к ее людям, таким разным и таким еще юным и живым!
Глава 41
И снова Василий сидит в юрте у своего тестя (а когда-то своего дружинника!) Керима, и тот не знает, как принять, как угостить дорогого гостя, сейчас ставшего киличеем у самого московского великого князя. Керим не очень понимает, какую должность занимает его бывший командир, да и не хочет понимать! Он доволен, весел. Едят жареную на вертеле баранину, пьют кумыс. Керим расспрашивает, как дочь, радуется рождению внука, горюет, что «Васка» не приехал с женою и сыном на погляд, но понимает, что тот служилый человек и приехал по посольскому делу.
К дастархану собралась вся семья и ближники. Женщины выглядывают из-за мужских спин, всем охота поглядеть на дорогого гостя. Расспрашивают, как там Кевсарья? Не скучает ли среди чужих, да выучилась ли баять по-русски? Вопросов море. Василий уже роздал подарки родне, уже посетовали слегка на новый переворот в Орде, промолчали про Едигея – то не для праздных ушей. Одно только спрошено: жив? Цел? В Хорезме? Темир-хан затеял войну с Едигеем, и мало кто верит, что он одолеет в этой войне. Ну и ладно! Ханы меняются в Орде так быстро, что не запомнишь и имен. Давеча набегал Зелени-Салтан, отогнал стада, пограбил кочевья на Дону – обошлось. Керим выпил русского меда, у него кружится голова, он дурашливо усмехается, обнимает Василия:
– Бери Юлдуз! Сестра Кевсарьи, бери! Будут сестры, не будет споров в семье!
– У нас так нельзя! – вздыхает Василий. – По нашей вере – одна жена!
– Плохой вера! Две жены помогать один другой! – Керим путает русские и татарские слова, крутит головой: – Русский поп – жадный поп! Две жены: одна варит шурпу, вторая нянчит детей! Бери две сестры! Бери Юлдуз! Отдаю!
– Нельзя, Керим! И веру нашу не ругай, обижаешь меня!
– Я тебя, сотник, не обидел! – Керим спьяну лезет в спор. – Я всегда знал, ты носишь на шее крест, и никому не говорил! Вот! Я твоего Бога не обидел!
Василий, успокаивая, кладет ему руку на плечо:
– Утихни, Керим! – говорит мягко и строго. И Керим стихает, плачет, утирая слезы:
– Кевсарью не привез, вот! Хотел внука посмотреть! Когда теперь привезешь?
Тут уж и все начинают утешать Керима. Василий вновь наливает ему хмельного меда: скорей уснет! Мед – Лутонин подарок. Здесь, в Орде, такой напиток пьют только эмиры, да и то не все.
Звучит курай, гости слушают, Керим пробует подпеть музыканту, но не попадает в лад, голова падает на грудь, засыпает…
Василий остается ночевать в юрте, ложится рядом с Керимом. Глубокою ночью чувствует на своей щеке осторожное прикосновение прохладных девичьих пальцев: Юлдуз! Он берет ее узкую ладонь, подносит к лицу, целует. Говорит тихо, по-татарски: «Нельзя, Юлдуз! Не можно. Наша вера не велит!» – «Так возьми!» – тихим, жарким шепотом возражает она. – «Нельзя!» – Василий слегка отталкивает девушку от себя. – «Спи!» А самому жаль. Эх, остался бы в Орде, жил бы в юрте с двумя женами, сестрами… И никогда не увидеть Лутоню? Нет! От Родины, как от судьбы, не уйти!
Он еще слушает, ему кажется, что отвергнутая Юлдуз плачет, и он едва удерживается, чтобы не позвать ее к себе, но не можно. Как привезти на Русь? Как объяснить всем родичам, сябрам, соседям да и попу, да и своему боярину, наконец… Никак не объяснишь! Семейные навычаи – самые строгие у любого племени, у любого языка. Можно то, что можно, что разрешено традицией, исключений не бывает. Не венчают с двумя, что на Руси, что в латинах! Он долго думает, вздыхает, – наконец, поворачивается в кошмах лицом к Кериму и засыпает все с тем же смутным сожалением и думой об отвергнутой им девушке.
