Всеволод Иванов - Александр Пушкин и его время
А Дубровский уже никак не «разбойник». Он — восставший дворянин во главе своих восставших крестьян, чтобы предъявить свои вассальные, что ли, права на государственную справедливость. Это не революционер, сметающий напрочь государство, чтобы строить новое. Это Человек, правой силой исправляющий в государстве недостатки его структуры… Если же это «разбойник», то разбойник шиллеровский, благородный, Карл Моор из шиллеровских романтических «Разбойников». Отголоском старого романтизма Пушкин включил сюда же и образ Маши Троекуровой.
Повесть «Дубровский» осталась неоконченной, да и трудно было ее закончить чем-либо иным, кроме бегства Дубровского за рубеж. Повесть эта осталась художественной декларацией посильного права каждого — и дворянина, и крестьянина, и вообще каждого русского гражданина — на борьбу с несправедливостью.
Эта линия пушкинского глубокого, решительного протеста в защиту прав гражданина все время, пусть и с мудрой осторожностью, проявляется в разных его творениях… А работа в архивах идет, накапливание материала продолжается. Это не значит, что Пушкин восторгается всем, что бы ни делал Петр, как ни восторгался он и тем, что творил, так сказать, объявленный продолжателем дела Петрова царь Николай Первый…
«Одно из затруднений составить историю его, — говорил Пушкин Д. Е. Келлеру незадолго до смерти, — состоит в том, что многие писатели, недоброжелательствуя ему, представляли разные события в искаженном виде, другие с пристрастием осыпали похвалами все его действия».
«Медный всадник» — изумительная по силе поэма, целый гимн, дифирамб Петру… Однако цензура Николая отлично понимала, в чем дело, не разрешив поэму к печати непосредственно по написании ее тогда же, в 1833 году. Вступление к «Медному всаднику» заканчивается звучным славословием «творения Петра» — Петербурга:
Красуйся, град Петров, и стойНеколебимо, как Россия,Да умирится же с тобойИ побежденная стихия;Вражду и плен старинный свойПусть волны финские забудутИ тщетной злобою не будутТревожить вечный сон Петра!
И как раз эти-то самые финские волны потревожили и Петра и Петербург в наводнение 7 ноября 1824 года, как это до сей поры значится на чугунных табличках на углаx ленинградских кварталов, показывавших высоту воды в тот день, — ведь с «божией стихией царям не совладеть».
В самодержавном творчестве Петра, уже не говоря о творчестве его наследников, чутким, справедливым Пушкиным услышаны стоны тех, которых в старину клали живыми под стены строящейся крепости — для прочности этих же стен.
Есть такой герой у Пушкина, который пострадал от Петербурга, — это Евгений — снова Евгений! — пусть здесь и не Онегин, но тоже русский дворянин.
Евгений «заурядный дворянин». Беден. Живет в Коломне. Идет, так сказать, в разряде героев И. П. Белкина. Он
…где-то служит, Дичится знатных и не тужитНи о почиющей родне,Ни о забытой старине.
Просты, смиренны его мечты, под стать И, П. Белкину. В тот ноябрьский день, когда морские воды с запада рвались в устье Невы, ветер выл уныло и дождь стучал сердито в окно, Евгений мечтает о семейной жизни…
Он мечтал так, как мечтают все — такова сама жизнь! Но Пушкин поэт, он сердцем чует, какие бури ревут кругом, какие грознее подымается стихии. Не жить Евгению со своей Парашей! Дикие, стихийные судьбы шевелятся в новом городе.
И когда утихла буря, перестали бушевать ветры с запада, схлынули воды наводнения, Евгений устремляется к Параше.
Вот место, где их дом стоит;Вот ива. Были здесь вороты —Снесло их, видно. Где же дом?И, полон сумрачной заботы,Все ходит, ходит он кругом,Толкует громко сам с собою —И вдруг, ударя в лоб рукою,Захохотал.
Нет его Параши! Все мечтания скромной жизни прахом пошли. Погиб человек. Жизнь погибла. Семья погибла! Смят, раздавлен гранитным Санкт-Петербургом отдельный бедный человек. Тени жертв царственной столицы обступили, витают, скользят, кружатся вокруг Евгения… Обиженные! Униженные! Оскорбленные!… Кому за них вступиться? В великолепном Санкт-Петербурге, над державной Невой маленького человека задавило! Герои здесь живут, красуются, мчатся на рысаках в серебристых бобровых воротниках, человеку же, простому человеку жизни нет. Ах, когда же будет жизнь прекрасна, когда же все будут счастливы?
Пушкин увидел в обступившей его грандиозной истории страны страдания живого поверженного человека…
А Петербург живет, он уже восстанавливается после наводнения, он «зализывает раны». Все как прежде.
Кто же, кто виноват в этой гибели Параши? С кого спросить? Кто за нее ответит?
Но есть, есть в Петербурге, завелся здесь один человек, который думает, думает до безумия… Который, живя мирной жизнью, начинает ее ненавидеть.
А думает — значит, заговорит, потому что невозможно
жить молча. И пострадавший, потрясенный Евгений. ищет виновника:
Он узнал…
Кто неподвижно возвышалсяВо мраке медною главой,Того, чьей волей роковойПод морем город основался…Ужасен он в окрестной мгле!Какая дума на челе!Какая сила в нем сокрыта!А в сем коне какой огонь!Куда ты скачешь, гордый конь,И где опустишь ты копыта?О мощный властелин судьбы!Не так ли ты над самой бездной,На высоте, уздой железнойРоссию поднял на дыбы?
И пред «державцем полумира» встал «безумец «бедный» — жертва государства. Он предъявляет в очной ставке с владыкой свои права, требует ответа. Камни вопиют! Тихие люди говорят!
ЧелоК решетке хладной прилегло,Глаза подернулись туманом,По сердцу пламень пробежал,Вскипела кровь.И, зубы стиснув, пальцы сжав,Как обуянный силой черной,«Добро, строитель чудотворный! —Шепнул он, злобно задрожав»— Ужо тебе!…»
Никакого сомнения нет в том, что выражает этот гневный шепот, да еще сопровождаемый «злобной дрожью».
Это явный — пусть еще шепотный — протест: в нем народный яростный гнев! Это он, он, Медный всадник, виноват в том, что в конечном счете погибло все, чем обладал, чем жил этот бедный человек, — его любовь, его Параша, эта его маленькая, трепетная, но все же бесконечно дорогая и для него самого, да и в абсолютном смысле бесценная человеческая жизнь. Нет ничего ценнее всякой жизни человеческой! Всякая жизнь свята. Медный всадник, кумир на бронзовом коне, основал «город под морем». Под морем, нависшим неустойчиво над городом, готовым обрушиться на него обвалом вод.
Кто же прав в ту лунную ночь на «белой площади Сената» — Петр или Евгений? Могущественный император или «подданный» его — бедняга канцелярист?
Многие пушкинисты стоят горой за Петра — верят они в Петербург, и в петровский, и в послепетровский… Петр делал общегосударственное дело, а Евгений — свое частное дело… И правильно-де, если «частное» начинает протестовать, становиться поперек дороги общему, оказываться помехой, то «общее» беспощадно отбрасывает его прочь. Сшибает, сносит со счетов как некий процент неполадки.
Так рассуждало ещё римское право в железной формуле: «Делу общему (республике, государству) жить необходимо, тебе же жить нет необходимости…»
Сердце, сердце необходимо герою при совершении великих дел — при создании государств, постройке городов. Живое сердце! И в отсутствии сердца упрекает великого Петра маленький человек…
За короткой фразой «Ужо тебе!..» — даже не фразой, а каким-то междометием, — угадывается целая речь, обличение Медного всадника.
В поэме никакой речи нет, а между тем, несомненно, такая речь была. Этому свидетель гений Пушкина, и это же свидетельствует и запись сына Петра Андреевича Вяземского — княжича Павлуши Вяземского.
«Из сочинений Пушкина за это время неизгладимое впечатление произвела прочитанная им самим «Капитанская дочка» и не напечатанный монолог обезумевшего чиновника перед Медным всадником. Монолог этот, содержащий около тридцати стихов, произвел при чтении потрясающее впечатление, и не верится, чтобы он не сохранился в целости. В бумагах отца моего сохранились многие подлинные стихотворения Пушкина и копии, но монолога не сохранилось, весьма может быть потому, что в монологе слишком энергически звучала ненависть к европейской цивилизации. Мне все кажется, что великолепный монолог таится вследствие каких-либо тенденциозных соображений, ибо трудно допустить, чтобы изо всех людей, слышавших проклятье, никто не попросил Пушкина дать списать эти тридцать-сорок стихов».
И если Дубровский убежал за границу, не имея другого выхода, то и Евгений тоже бежит
