Евгений Федоров - Большая судьба

- С дороги! С дороги, сукины дети!

Посиневшие, дрожащие от холода, утопая в сугробах, они угрюмо отошли в сторону. И долго-долго не мог Павел Петрович забыть ни их скорбных лиц, ни укоризненных взоров.

- Зачем это унтер сделал? - огорченно спросил он.

- Так надо, ваше превосходительство! Это же ссыльные! пренебрежительно ответил адъютант.

- Но это жестоко! Это же люди! - сердито крикнул Аносов, но рев бурана заглушил его голос.

Со степных всхолмленных просторов, словно в океане в неистовую бурю, высоченными валами двигались седые снежные заносы. Вздыбленные подвижные сугробы дымились и хоронили всё встречное на пути. Пронизывал леденящий северный ветер. Колючий снег забивался в кибитку, слепил глаза. Кругом гудело, стонало. Сизые тучи, словно клубы порохового дыма, тянулись над холмами. Кони, выбиваясь из сил, еле тащились вперед. Адъютант испуганно посмотрел на Аносова:

- Ваше превосходительство, не прикажете ли переждать эту бурю на почтовом станке?

- Нет, мы будем отдыхать только в Колывани!* - отозвался Павел Петрович.

_______________

* К о л ы в а н ь - сибирский город, бывший одно время центром

Колыванской губернии (не следует смешивать с алтайской Горной

Колыванью.)

Кони с трудом дотянули до станции. В избе повис густой пар от жаркого дыхания. На полатях, на скамьях, на печи и на полу - всюду, где можно приютить усталое человеческое тело, лежали люди. Аносову очистили место в углу у печи. Благодетельное тепло пронизало его. Сладкая дремота овладела им, и он, сидя, крепко уснул...

Когда Аносов проснулся и приоткрыл глаза, кто-то скорбно жаловался:

- По всему Томскому тракту летом сибирская язва прошла. Сколько пало скота! Сейчас по всей Барабинской степи смерть гуляет.

- Страсти какие! - отозвался грудной женский голос. - Народ-то от голода так и мрёт...

Мужичонка в сером латаном полушубке поскреб затылок и горько сказал:

- Это верно, и чума и мор для простого человека - страсти, но ничто так не приносит горя, как барская неволя. Она, братцы, страшнее чумы, мора и всякой напасти!

Плечистый ямщик, блеснув белыми зубами, перебил мужичонку:

- Ты, брат, расейский, по лаптям догадываюсь. Не стреляна птица, гляди, тишь-ко! Тут на станке народ всякий да и дорожка гулевая рядом. Аль желаешь пройтись по ней с браслетками?

- Молчу, коли так, - согласился тот. - А байки сказывать тут можно?

- Сказку послушать любо. Рассказывай, горюн, пока барин спит!

Прохожий подсел к столу, к нему потеснились проезжие мужики. Аносов, склонив голову, сделал вид, что снова задремал.

Мужичонка прищурил глаза и начал тихим голосом:

- Я про барина и чёрта сказывать буду, - кто из них справедливее... Жил на свете барин лютого-злого нрава. Чуть что не по нем, сразу на конюшню шлет, а там, известное дело, - слуги в плети берут. Зато и не любили крепостные барина, страсть как не любили шкуродера! Идет однажды барин и встречает на дороге чёрта. "Здорово, милый!" - говорит чёрт. "Здравствуй, нечистик!" - отвечает барин. "Как живешь?" - спрашивает чёрт. "Благодарение богу, живу его милостями и не жалуюсь, - говорит барин. Ну, а ты как?" - "Известно, как, - отвечает чёрт. - Бога мне благодарить не за что. Что люди дадут, тем и живу. Куда торопишься, господин?" - "На поле поспешаю, - отвечает барин. - Сам, чай, понимаешь, какой ноне народ пошел. Последнюю совесть потерял. Кроме чёрта да плетей никого не боится... Слушай, приятель, не пойдешь ли ты со мной? Мужики, как тебя увидят, от страху за десятерых работать станут. А то ведь от рук отбились, сладу с ними нет". - "Согласен, - говорит чёрт. - Только чур, ты уж не обижайся, если кто скажет: чёрт, мол, с тобой!" - "Ну вот еще! Мне не привыкать". Вот они идут вместе...

- Ишь ты, сдружились, значит, под масть один к одному подошли! засмеялся возчик.

Мужичонка повел глазами и продолжал:

- Идут они вместе и видят - возле дороги пастух свиней пасет. Словно на грех, один боров от стада отбился и на картофельное поле забрался. Хрюкает, с борозды на борозду шествует, всю ботву помял, землю изрыл, бед наделал. Паренек не выдержал и выругался: "А чтоб тебя чёрт забрал, проклятущий боров!". Тут барин толк чёрта под локоть и шепчет: "Слыхал? Это ведь пастушок тебе борова отдает. Бери скорей! Мне бы такого дали, сразу унес бы да бочку сала натопил!" - "Так-то оно так! - почесал за ухом чёрт. - Только, по совести, жаль мне паренька. Небось ты с него шкуру спустишь за этого борова. И обещан-то он мне не от души. Просто привычка такая у людей, - надо, не надо, а поминают меня..."

- Это верно, всегда от тягот лихое слово на язык напрашивается! опять вставил слово возчик.

- Вот идут барин и чёрт дальше. Идут мимо крестьянского поля. Самая страда в разгаре. Слышат, под межой ребенок плачет. А мать тут же рядом потная, загорелая, рожь жнет. Всю, видать, разморило. Не поднимая головы, горемычная работает-старается. На ребеночка ей и взглянуть некогда, не то что утешить его. А дитё всё плачет и плачет, так и заливается слезами. Не стерпела мать - от невыносимой тяготы, от несчастной жизни сорвалось у нее недоброе слово: "Чтоб тебя чёрт побрал! Зерно всё осыпается. Отец на барском поле спину гнет. Уж и не знаю, как одна и справлюсь с работой. А тут еще ты сердце надрываешь!". Барин опять чёрта под бок толкает. "Слышишь, - говорит, - экое дело привалило: ведь баба тебе задарма ребенка отдает. Что же ты не торопишься, не берешь его? Дали бы мне, я бы не зевал. Был бы мне даровой работник!" - "Так-то оно так! - согласился чёрт. - Ты на даровое сам не свой, это я хорошо знаю. А только мне этого ребеночка никак не взять, потому что не от души слова бабой сказаны, не от чистого сердца. От тяжкой работы мало ли что с языка сорваться может!" Барин нахмурился, промолчал. Шли они, шли и добрели до барского поля. Как увидели крепостные барина, стали они плеваться и чертыхаться: "Тьфу, опять принесла его нелегкая. Да чтоб тебя нечистый забрал, - ругались они. - Шел бы дармоед к чёрту в пекло!" Тут уж чёрт барина в бок толкнул: "Слышь, что они про тебя толкуют?". Испугался барин, руками замахал: "Что ты, что ты! Разве они это от души говорят? Ведь это не люди - скот. Брешут, как собаки, языком, а что к чему - сами не знают". - "Э нет, - засмеялся чёрт. - Меня-то уж ты не проведешь. На этот раз от всей души слова были сказаны. Так что теперь ты мой!" Без лишних слов схватил чёрт барина за шиворот, сунул в свою торбу, завязал крепко-накрепко, а как только завязал, закрутил тут вихрь до самого неба, и потащил чёрт барина прямо в пекло...

- Ха-ха-ха! - дружно грянули ямщики. - Просчитался барин! Эх-ма, ошибся!..

Аносов вздохнул, широко открыл глаза. Все замолчали. Мужичонка поглубже надвинул шапку и сказал равнодушно:

- Глянь, и пурга утихла!

На дороге улеглась метель, проглянуло скупое солнце. Выйдя во двор, Павел Петрович долго смотрел на снега, застывшие огромными вздыбленными волнами. Высокие сугробы искрились синевой, в просторах лежала тишина.

- Надо поспешать! - сказал он адъютанту.

Возчик взглянул в помутневшее небо и со вздохом ответил:

- Два станка промчим, а ночью опять буран налетит, помяни мое слово...

Аносов забрался в возок, рядом устроился адъютант. Ямщик свистнул, и тройка помчалась по снежной равнине. Было к вечеру, когда Аносов облегченно подумал: "Ну вот и буран обогнали? Скоро и Омск!". Высунувшись из кибитки, он сказал ямщику:

- Полегче гони!

Черные глаза мужика угольками сверкнули из-под нависших бровей. Он мотнул головой:

- И так, и этак худо! Гляди, барин: меж кустиков на степи снежные струйки потекли. Будет опять пурга! Отгуливает зимушка свою последнюю буйную удаль...

Павел Петрович взглянул на восток. Оттуда надвигалась сизая туча. Навстречу в лицо ударил ветер, и в степной тишине почувствовалось что-то зловещее. Аносов незаметно задремал. Он очнулся от толчков, свиста и воя ветра. Впереди за пологом в наступившей темноте бушевала пурга. Тревога и беспокойство невольно овладели Аносовым.

"Ничего, - подумал он, - скоро Омск!"

Но в этот миг могучий вихрь опрокинулся на путников, и возок неожиданно накренился.

- Берегись, барин, тут овраг! - донесся до него окрик ямщика. Возок кувыркнулся, полетел куда-то вниз, дверца распахнулась, и Аносов выпал в глубокий сугроб. Вслед за этим на него упал солидный адъютант, а сверху навалились чемоданы. Всей этой огромной тяжестью Павел Петрович был придавлен и уже не слышал ни завываний метели, ни крика ямщика. Спирало дыхание, и всем существом стало овладевать оцепенение, безразличие. Всё сознавалось смутно, и сколько времени он пролежал под тяжестью в глубоком сугробе, Аносов не помнил. Когда пришел в себя, с трудом выбрался из-под чемоданов и заполз в кибитку. Там уже возился адъютант.

- Пожалуйте, ваше превосходительство, тут совсем тепло! - и он заботливо прикрыл Аносова медвежьей полостью.

Ямщик верхом ускакал за помощью в Омск.

- Осьмсот верстов проехали, а тут осьмнадцать не пересилю? Шалишь! кричал он под вой бурана, погоняя выбившуюся из сил лошадь.