Нина Соротокина - Трое из навигацкой школы (Гардемарины, вперед - 1)
- Василий Федорович!
- Кто опять?
- Это я, Саша Белов.
- Ну, что тебе, Саша Белов?
- Я пришел сказать, что счастье сопутствовало мне. Вчера я был на приеме у вице-канцлера Бестужева. Через неделю я гвардеец с чином.
- Я в тебе не ошибся...
- Василий Федорович, - продолжал Саша еще более торжественно, некие бумаги, о которых давеча разговор был, не могут быть вам представлены. Я отдал их по назначению.
Лядащеву ли не знать об этом, если весь предыдущий день он, как привязанный, ходил за Сашей, не ходил - бегал: от дома Друбарева к дому Оленева, от дома Оленева опять к дому Друбарева и, наконец, сопровождал молодого человека до самой канцелярии Бестужева, опасаясь, что он выкинет какой-нибудь фортель и не донесет бумаги до их хозяина.
- Сашка, пошарь там под иконой на полочке. Да, да, за занавеской. Там вино и чудесная закуска. Да, груши. Мне их дядюшка презентовал. Отменная закуска! Жестковаты только. Я вчера чуть зуб не сломал.
Лядащев встал с кушетки, потянулся, хрустнув суставами, крепко растер ладонью лицо.
- Полней наливай. Ну, за твои успехи!
Саша не спеша выпил, взял сморщенную грушу за хвостик и медленно сжевал. Эта неспешность движений, замедленность во всем появилась у Белова сама собой, как только он закрыл дверь кабинета Бестужева. Он словно получил приказ свыше - не спешить, осмотреться, дать душе и телу привыкнуть к новому положению.
- Василий Федорович, я должен нанести визит одной известной вам даме, чтобы представиться ей в новом качестве. Не будет ли поручений?
- Есть поручение, - твердо сказал Лядащев, достал из бюро разрисованный незабудками и розами конверт и протянул Саше: - Передай Вере Дмитриевне со всеми подобающими словами. А теперь иди. Дел по горло. Подумать надо, поработать...
Ушел. Слава богу...
Лядащев лег на кушетку, отвернулся к стене. "Так о чем я? " А может, пока не поздно?.. Нет, братец, поздно, назад тебе пути нет. Женюсь и уеду из этого города к... очень далеко. Значит так... Дверь открыл похожий на попугая слуга... "
Оставим Лядащева одного в приятных мечтаниях и последуем за Сашей Беловым к причалу на Дворянской набережной, где его без малого час ожидает Алексей. На причале разгружались пришедшие из Новгорода струги. Грузчики таскали мешки с мукой, скрипели и прогибались сходни, ветер раскачивал провисшие снасти и трепал красные флаги на мачтах.
- Что Лядащев? - спросил Алексей, когда они двинулись вдоль по набережной.
- Лядащев? Кто бы мог подумать?.. Я ведь Василия-то к Вере Дмитриевне словно на аркане тащил. Всю дорогу он бубнил, что бабы дуры непутевые, что у них фарфоровые глаза, что все эти Веры, Надежды, Любови... черт их разберет, только и думают, как бы на себе человека женить, а сами человеческого языка не понимают. И госпожа Рейгель, мол, не лучше. Здесь он, может, и прав. Вера Дмитриевна, когда узнала, где Лядащев служит, надулась, как мышь на крупу, и такая надменная стала, словно Василий не поручик гвардии, а лютый убийца и вор. Тоже мне, святая... Да второй такой сплетницы и болтуньи по всей Москве не сыскать! Пришли... Сидим в гостиной в ожидании, разговариваем о том о сем. Вдруг Лядащев замер - прислушивается... Дверь отворилась, и хозяйка-красавица боком, прямо-то идти фижмы не пускают, вплыла... А уж надушилась, нарумянилась, нарядилась! Платье нового фасону, все в блондах...
- В чем?
- В блондах. Кружева такие - легкие, золотистые, безумно дорогие. Да и достать их невозможно - французские! Платье в блондах, прическа в локонах, в ушах изумрудные одинцы, такие Анастасия любила носить. Я поклонился, приложился к ручке, представил Лядащева, а тот стоит истуканом и смотрит в пол. Я думал, он дамский угодник, всегда таким щеголем ходит! А он, оказывается, дамский пол боится, как огня. Тут музыка заиграла.
- Какая музыка?
- Шкатулка музыкальная из Дрездена, маленькая, чуть больше мушечницы. Сейчас это модно - под музыку разговаривать. Но наш разговор не клеился. Сидим, молчим и пялимся на эту шкатулку, как на икону. Потом я не выдержал: "Простите, - говорю, - сударыня, дела... ", а сам думаю: "А ну как Лядащев тоже вскочит, а только на порог, опять с ножом к горлу - бумаги давай! " Но он даже не заметил моего ухода. Он в этот момент над шкатулкой вздыхал. Я полагаю, они до вечера музыку слушали.
- А дальше что?
- А вот что. - Саша достал разрисованное цветами письмо и насмешливо его понюхал. - Знаешь, чем пахнет? Свадьбой... Влюбилась Тайная канцелярия! - Он остановился, осмотрелся кругом: Давай посидим. Лужок и вяз зеленый. Совсем как в Москве на Сретенке.
- Только это речка Карповка.
- Пусть будет Карповкой. Давай никуда не торопиться. Вечно мы куда-то спешим...
- В три я должен быть у Черкасского. Он обещал устроить меня в Петербургскую Морскую Академию. Я ему паспорт должен отнести.
- Ну и отнесешь. Ты лучше скажи, когда невесте представишь? Алексей только вздохнул.
- Князь жалует Софье свою мызу на Петергофской дороге. Но я бы хотел, чтоб до свадьбы она с матушкой в Перовском жила.
- Три года большой срок.
- Огромный! - воскликнул Алеша с горечью и подумал: "Не просто огромный, а бесконечный. И сколько их еще будет - разлук. Учись ждать так, кажется, говорили древние".
Саша, не глядя, сорвал какую-то травку, пожевал листок. Мята...
- Гаврилы нет. Узнал бы сейчас, как мята действует на человека.
- Ветрогонно и потогрнно, - серьезно сказал Алексей. - Холодит во рту, но разогревает желудок. Незаменимое средство против спеси у новоиспеченных гвардейцев. Сашка, а не боишься - одному, в Париж?..
- Я ничего не боюсь. Лукьяна Петровича только жалко, опять будет переживать. Знаешь, Алешка, он меня любит...
- Догадливый.
- Я серьезно. Меня никто никогда не любил - так, чтоб всем сердцем. Детство свое я ненавижу. Я на родителей не в обиде. Раздели-ка любовь на девятнадцать душ! Да еще внуки, невестки, снохи, зятья! В книге, которой отец снабдил меня перед разлукой, не записан ни один брат, ни одна сестра. Отец понимал, что на их помощь я не могу рассчитывать. Все мы, Беловы, каждый за себя.
- Ты приятное исключение.
- Вы иронизируете, сэр! Это недопустимо, сэр! Защищайтесь, сэр!
- Сашка, лежи тихо.
- Ладно, шут с тобой. Мир перевернулся, и все стало на свои места. Я еду в Париж, Софья под опекой Черкасского, Тайная канцелярия влюбилась, а посему Лядащев простил мне бестужевские бумаги.
- Забудь ты про эти бумаги! Их уже нет. А что еще может потребовать у тебя Лядащев?
- Он может потребовать у меня все, что угодно: мысли, соображения, голову, наконец. Он страж государства, столп Российской империи. Какое счастье, что и в столпов попадают стрелы Амура! На что еще могут надеяться подследственные? А кто мы все - население необъятной России? Мы все подследственные, господа. И да защитит нас Любовь! -25
А вечером... Вечером должен был прозвучать заключительный аккорд многоголосой симфонии под названием "Ганнибал не пройдет", а именно похищение Гаврилы.
После недельного пребывания в доме Черкасских, Гаврила окончательно утвердился в положении строгого и весьма почитаемого божества. Этому положению немало способствовали роковые слова, произнесенные во время припадка Аглаи Назаровны: "А ноги-то двигаются! " Слова эти он сказал чуть внятно, но и этого оказалось достаточным, чтобы чуткое ухо Прошки уловило их. Слова были мгновенно поняты.
- Значит, барские ножки можно вылечить?
На следующий день эти слова повторила сама княгиня.
- Не знаю, не умею, - взмолился Гаврила.
- А нам не к спеху, - спокойно сказала Аглая Назаровна. Подождем...
Так Гавриле была уготовлена роль вечного пленника. Княгиня догадывалась, что лекарь не дорожит своим положением в доме и готов в любую минуту сменить нимб святого на камердинерскую ливрею в пенатах, и потому строжайше наказала всем жителям своего государства не спускать с Гаврилы глаз ни днем ни ночью.
Когда Алексей поздним вечером пришел в комнату Гаврилы, тот сидел за столом и составлял счет. Окончательная цифра выглядела баснословной, только божеству приличествующей.
- Пора, - сказал Алексей.
Гаврила поднял от бумаги задумчивый взгляд и опять углубился в расчеты. "Может, нуль приписать? " - разговаривал он сам с собой. - Ведь все компоненты им оставляю... "
- Гаврила, бросай все! Неровен час...
- Ага. - Камердинер поборол искушение удесятерить счет, но чтоб не было разночтении, крупными буквами написал сумму прописью и фамилию начертал. -Теперь все. С богом, Алексей Иванович.
У двери их остановил гайдук.
- Куда, Гаврила Ефимович?
- В парк, за дурманом.
- Я с вами, - с готовностью согласился гайдук.
- Дурман надо собирать в полнолуние и непременно в одиночестве. А то лекарство силы иметь не будет.
Гайдук попробовал было что-то объяснить, тыча пальцем в Алексея, но Гаврила повысил голос.
- Я буду в одиночестве, и он будет в одиночестве. Понял? И чтоб тихо! Хабэас тиби*, понял?
