История Финляндии. Время Петра Великого - Михаил Михайлович Бородкин
На Русь снизошла туча чужих пестрых идей. «Честью и достоянием» русских сделалось подражание, заимствование. Родилась склонность к умственному бродяжеству. В русский язык ворвался шумный поток варваризмов. Это — новая ошибка Петра. «Человек думает словом», почему наплыв иноземных слов — вреден. Надо обогащать ум знанием языков, но у себя не допускать чужеязычия.
Тут напрашиваются слова Аввакума, сказанные Царю Алексею Михайловичу: «Ты, ведь, Михайлович, русак, а не грек. Говори своим природным языком; не унижай его ни в церкви, ни в дому, ни в простой речи». Все это применимо к пристрастию Петра к иностранным словам.
Что должен был чувствовать народ, видя профанацию религиозных обычаев и церковных обрядов, видя, как его царь оделся немцем, работал с трубкой в зубах, снимал колокола с церквей, переделал православный календарь, резал рукава отцовских кафтанов? Национальное чувство оскорблялось, национальная нравственность извращалась, народная жизнь насильственно толкалась на чуждую ей дорогу и отрывалась от прежних своих корней. Петр стоял за исключительную национальность, но не русскую, а западную. Он истреблял всякое выражение русской жизни, всякое русское явление. Он «денационализировал московскую Русь». «Из государства русского он делал государство европейское» (Герцен).
Что же такое представляла из себя русская жизнь? Неужели русский народ даром прожил тысячу лет и весь уклад его жизни, весь опыт прошлых веков оказались пустоцветом? Неужели «все русское — дым»?
Каждый народ обязан развивать свой духовный облик, склад своего собственного быта, идти своей особой дорогой. «Петр же, — по словам К. Аксакова, — стал все принимать от иностранцев, не только полезное и общечеловеческое, но и частное и национальное, самую жизнь иностранную, со всеми случайными её подробностями; он переменял свою систему управления государственного и весь образ жизни, он изменял на иностранный лад русский язык, он принудил переменить самую русскую одежду на одежду иностранную; переломлен был весь строй русской жизни, переменена была самая система. Таким образом, даже самое полезное, что принимали в России до Петра, непременно стало не свободным заимствованием, а рабским подражанием». Один из позднейших славянофилов, Н. Я. Данилевский, указал на то, что Петр, страстно любя Запад, к своей России питал двоякое чувство — любви и ненависти: видя плоды, которые приносило европейское дерево, он заключил о превосходстве самого растения, их приносившего, над русским еще бесплодным дичком, — не приняв во внимание разности в возрасте, не подумав, что для дичка, может быть, еще не пришло время плодоношения, — и потому захотел срубить его под самый корень и заменить другим».
Петр полагал, что все дело в приобретении знаний. Но самому ценному в европейской культуре нельзя научиться; его надо было нажить, воспитать в себе. Воспитывать других Петр не мог, так как сам был не воспитан. Он в состоянии был лишь насадить внешнюю культуру. Под европейским платьем оставался прежний невоспитанный человек.
Петр думал о школе, беседовал с Лейбницем об «ученой» академии, о будущем русском просвещении. Из Германии были выписаны и профессора и слушатели. 17 немецких профессоров читали лекции 8 студентам. Академия, видимо, более учреждалась «для славы среди иностранцев», чем для русских. (Профессор М. М. Ковалевский). Впереди дум о просвещении красовалась непосредственная практическая польза, потребность минуты. Даже на искусство Петр смотрел с точки зрения материальной пользы.
«При Петре и после него, в первую половину XVIII в., образование, — замечает проф. Владимирский-Буданов, — вовсе не считалось целью законодательной и административной деятельности государства: государство заботилось о том, чтобы военная, гражданская и духовная служба отправлялись наилучшим образом, оно заботилось об обучении, а не об образовании». Петр желал, чтобы русские научились у иностранцев разным познаниям, «а познания должны были сделать» русских более искусными «во всех торговых делах».
Рекруты, провиант и мундиры для армии, суда для флота, лес для кораблей — вот чем прежде всего в течение 20 лет было поглощено внимание Царя. Главная забота была уделена войне, внешним делам и политике, и естественно, что внутренние дела и благосостояние народа остались на заднем плане. Он думал о народе, жалел его, хотел дать ему правосудие, оградить от крепостной розничной продажи, но на осуществление этих великих вопросов не нашлось достаточно времени среди нескончаемой войны, постоянных переездов по России, частых отлучек за границу. Петр был великий хозяин, всего лучше понимавший экономические интересы, всего более чуткий к источникам государственного богатства.
Петр слишком стремительно шел к намеченной цели и, не понимая значения исторических и национальных основ жизни, пренебрегал ими. Изменять обычаев и искажать быта не было надобности, ибо все это губит самобытность в области творчества и делает искусство подражательным. Исторической нашей оригинальности нанесен был ущерб.
«Разрыв в нашей жизни вовсе не был следствием всей исторической жизни, как распадение горожан с крестьянами, простолюдинов с феодалами в Европе. Разрыв был сделан у нас по указу, насильственно, с педагогической целью». В предупреждение нового сближения ставилось как-бы тавро: борода сбривалась, одежда обрезывалась. «Мужик!» — говорила с высокомерием обритая и одетая в ливрею Русь о народе. «Немец!» — бормотал себе в бороду с затаенной злобой народ, глядя на дворян.
Русские увлеклись «европейничаньем», увлеклись чужим, забросив свое. «Московский период рассеялся, как тень» и у ученых перешел в книжное воспоминание. Создалось две России, из которых одна не народ, а правительство. Для народной России одинаково сделались чуждыми как русские немцы, так и немецкие русские.
Таким образом, Петровской реформой нарушена была правильность течения русской жизни. Старый аскетически-монашеский идеал древней Руси был подменен европейским принципом «удовлетворения естественных потребностей». Русские отведены были в духовный плен запада. Прежние холопы были обращены не в граждан, а в школьников и подмастерьев. Чувства этих подмастерьев легко себе представить. Презрение же к самому себе таит пагубные зерна, так как оно не может располагать человека к великим делам. Русский народ принижался до степени маломысленного ребенка. Для того же, чтобы создать великое, нужно самомнение и даже гордыня... Русские же, «были подавлены мыслию о безобразии собственной жизни и мыслию о величии Европы». В выводе получилось:
