Игорь Князький - Тиберий: третий Цезарь, второй Август…
Веллей Патеркул, человек, лично знавший Тиберия, вообще не упоминает о каких-либо репрессиях двадцатых годов. При этом называет имена тех, кто имел преступные планы против принцепса и, надо полагать, понес заслуженное наказание: «И если дозволит природа и разрешит человеческая посредственность, я осмелюсь вознести вместе с богами жалобу: чем он заслужил, что против него имел преступные планы сначала Друз Либон? Затем выступившие против него Силий и Пизон, одному из которых он предоставил высшие почести, а другому их приумножил? Чтобы перейти к большему, хотя и это он считал величайшим, — за что потерял сыновей юношами? За что потерял внука от своего Друза? До сих пор мы говорим о горестном. Теперь надлежит перейти к постыдному! Какие страдания терзали его душу на протяжении
этих трех лет! Каким долго скрываемым и от того еще более жестким пламенем сжигало ему грудь, когда он по вине невестки, когда по вине внука он вынужден был страдать, негодовать, краснеть? К несчастьям этого времени добавилась потеря матери, женщины достойнейшей и во всем подобной богам более, чем людям, власть которой никто не чувствовал, разве лишь при избавлении от опасности или повышении в должности».{546}
Римский историк в несколько строк уместил почти полтора десятка лет правления Тиберия — от заговора Либона до смерти Ливии Августы в 29 г. Панегирист того, под чьими знаменами он сражался, Веллей, понятное дело, целиком на его стороне в противостоянии принцепса с Агриппиной и ее детьми, из которых он выделяет старшего сына Германика Нерона. Проследим же, как развивались события в Риме, когда после дела Гая Силия и его супруги Тиберий бросил фактически открытый вызов скрытой оппозиции.
Сеян, видя, что противостояние между Тиберием и его невесткой нарастает, постарался поймать в этой мутной воде свою рыбку. В 26 г. он обратился к принцепсу с просьбой дать соизволение на его брак с овдовевшей Ливией Ливиллой. Три года, минувшие со дня смерти Друза, сама вдова, если верить Тациту, настойчиво требовала от любовника придания их отношениям законной формы.{547} Сеян разумно выдержал трехлетнюю паузу — такая просьба во время, близкое к смерти сына, могла бы и возмутить Тиберия — и только потом пошел навстречу возлюбленной. Но главным здесь, разумеется, надо полагать честолюбивую надежду самого префекта претория породниться с правящей династией. Родство с семьей Цезарей — гарантия не только дальнейшего процветания, но и крепкий фундамент для еще большего подъема.
Письмо, обращенное к Тиберию, было тщательно продумано Сеяном и очень расчетливо построено. Сеян напоминал о расположенности к себе Августа, затем и самого Тиберия. Далее он подчеркивал, что никогда не добивался для себя блеска сановных должностей, предпочитая им трудную службу воина ради безопасности императора. Настойчивость Ливии он принял как оказание ему величайшего почета, поскольку таким образом его признали достойным родства с семьей Цезаря. Предупреждая неизбежный попрек своим незнатным происхождением, он вспоминал, что слышал о том, как Август, подумывая о замужестве дочери Юлии, среди кандидатов в таковые намечал даже всадников. Таких, как нынешний Сеян, соискатель родства с семьей Цезаря. Потому он просит, если станут подыскивать мужа для Ливии, то пусть его имеют в виду как друга, не ищущего от такого родства никаких выгод; а только славу одну. Заканчивалось письмо выражением надежды, что сей брак оградит его от враждебности Агриппины.{548}
Переиграть Тиберия, однако, Сеяну не удалось. Проницательный принцепс прекрасно понял смысл интриги своего верного префекта и постарался деликатно, то достаточно твердо его пресечь. В пространнейшем ответе он подчеркнул, что удел правителей государства таков, что в важнейших делах они должны считаться с тем, что об этом думают люди. Ливия, конечно, вольна в своем решении о новом замужестве, но ей прежде должно посоветоваться с Агриппиной и Ливией Августой. Далее Тиберий прямо указал Сеяну на то, что враждебность Агриппины разгорится с еще большей силой, если замужество Ливии разделит дом Цезаря на два противостоящих друг другу лагеря. Сеяну ясно давалось понять, что не стоит подливать масла в огонь. Затем император перешел к самому болезненному для префекта вопросу — к его происхождению. Здесь слова Тиберия звучали просто безжалостно: «Ты, Сеян, заблуждаешься, если думаешь, что останешься в своем прежнем сословии и что Ливия, состоявшая сначала в супружестве с Гаем Цезарем, а потом с Друзом, смирится с мыслью, что ей предстоит состариться в супружестве с римским всадником. Если бы я и допустил это, то неужели ты веришь, что те, кто видел ее брата, кто видел ее отца и наших предков на высших государственных должностях, потерпят такое? Ты хочешь сохранить свое прежнее положение, но магистраты и знатнейшие граждане Рима, взывающие к тебе против твоего желания и советующиеся с тобою обо всем, уже давно, не таясь, утверждают, что ты намного перерос всадническое сословие, превзойдя в этом друзей моего отца, и, завидуя тебе, порицают за это меня. Но Август все-таки помышлял отдать дочь за римского всадника? Нет ничего удивительного, что, поглощенный всяческими заботами и предвидя, как безмерно возвысится тот, кто будет им вознесен таким браком над всеми прочими, он, действительно называл в беседах Гая Прокулея и некоторых других, отличавшихся скромным образом жизни и не вмешивавшихся в общественные дела. Но если мы придаем значение колебаниям Августа, то насколько существеннее, что выдал дочь он все-таки за Марка Агриппу, а затем за меня. Я не скрыл этого от тебя из дружбы. Впрочем, я не стану противиться ни твоим намерениям, ни намерениям Ливии. А о том, над чем я про себя размышляю, какими узами собираюсь связать тебя неразрывно со мной, об этом я сейчас распространяться не стану; скажу лишь одно: нет ничего столь высокого, чтобы не заслужили твои добродетели и твоя верность, и когда придет время, я не умолчу об этом ни в сенате, ни перед народом».{549}
При крайне лестной и многообещающей концовке письма, реальное содержание его было сильнейшим ударом по самолюбию Сеяна. Ему фактически прямо сказали: знай свое место, римский всадник. Не должно было забыть префекту о том, что он обращается не просто к Тиберию Цезарю Августу, но к Тиберию Клавдию Нерону, одному из первейших аристократов Рима. Не следовало ему наверное поминать в своем обращении к императору Юлию. Брак с ней относился к худшим воспоминаниям жизни Тиберия. Письмо же в целом — прямое свидетельство того, что Тиберий понимал Сеяна лучше, чем тот его, и наивно полагать, что префект мог навязывать принцепсу свою волю. Пока Сеян был необходим Тиберию, а Тиберий был единственной опорой Сеяна. Потому префект претория должен был угадывать желания принцепса, исполнять их, но ни в коем случае не забывать, кто есть кто. Но в текущее время такой понятливый цепной пес был Тиберию решительно необходим. Очередное дело об оскорблении величия лишний раз в этом убеждало.
На сей раз обвиняемым был Вотиен Монтан, «муж выдающихся дарований», по утверждению Тацита.{550} Знаменит он был как оратор, почему, должно быть, столь опасными были сочтены его речи. И привлечен-то к суду Вотиен Монтан был как раз за оскорбительные речи о Тиберии, в каковые, надо полагать, весь свой дар ораторский он вложил… Потому и процесс, шедший в сенате в присутствии самого Тиберия, произвел весьма необычный эффект.
Изобличал злоречивого оратора свидетель Эмилий. Человек военный, по натуре прямолинейный, доложил высокому суду все обстоятельства дела, ничего не скрывая и не смягчая. Его туповатое усердие произвело на присутствующих неизгладимое впечатление. Доблестный воин в простоте своей огласил такие грязные оскорбления в адрес Тиберия, высказанные Монтаном в тесном, но, как выяснилось, ненадежном кругу, что в сенате поднялся шум. «Отцы отечества» попытались таким способом заглушить конечные слова о принцепсе, кои без всякого смущения Эмилий доводил до всеобщего сведения. Голос у славного вояки, очевидно, был зычный и сенаторы зря шумели. Эмилий уверенно довел пересказ обличительной речи до конца. К сожалению, Тацит не сообщает, что это были за оскорбления в адрес принцепса, в чем его уличил, а, не исключено, оклеветал Вотиен Монтан. Поражает реакция Тиберия. Человек замечательной выдержки и хладнокровия, сильной воли, испытанной в тяжелейших ситуациях, был настолько потрясен и возмущен возводимыми на него дерзкими оскорбительными обвинениями, что вскричал, желая немедленно или в ходе следствия опровергнуть возводимую на него напраслину. И опять-таки мы не знаем, почему так вскипел Тиберий. То ли он был задет глубиной разоблачений Монтана, то ли справедливо разъярен наглой его клеветой. Нельзя исключать и причудливую смесь обоих этих начал в речах ненавистника Тиберия. Каковое из них могло быть превалирующим — нам определить невозможно. Но стоит заметить, что Тацит, обычно не жалеющий обличительных слов в адрес Тиберия, крамольные речи Монтана никак не прокомментировал. Ведь не из сочувствия к принцепсу-тирану. Скорее, из-за неуверенности в справедливости обвинений в речах его хулителя.
