Ю. Бахрушин - Воспоминания
— Дело вот в чем: нам срочно нужен Алексей Александрович. Московское городское самоуправление избрало его представителем города Москвы, чтобы возложить венок и присутствовать на похоронах Льва Николаевича Толстого. Надо выехать в Ясную Поляну сегодня — специальный поезд отходит с Курского вокзала в двенадцать ночи.
Я ответил, что немедленно попытаюсь поймать отца где-нибудь по телефону и передать ему наш разговор.
— Нет, — возразил Гучков, — мне нужен ответ немедленно. Скажите, вы можете его разыскать?
— Могу.
— А можете вы мне гарантировать его согласие?
Взвесив все обстоятельства дела, я твердо ответил:
— Могу.
— Ну, тогда, — продолжал Гучков, — передайте ему, что думский курьер с венком будет ждать его у главного входа вокзала начиная с одиннадцати часов!
Я немедленно позвонил отцу и сообщил ему всю суть дела.
— Да ты что? — фыркнул отец, — обалдел, что ли?
Сейчас десять часов вечера, я не одет, не собрался, да и потом я устал — куда я поеду?!
Видя, что его не убедишь, я попросил к телефону мать, передал ей все подробности и, таким образом, умыв руки, повесил трубку. Не скрою, что я ждал в этот раз возвращения родителей не без волнения. Поздно вечером мать приехала домой одна, — отец, убежденный уговорами всех присутствовавших в тот вечер у деда, отправился на вокзал, взяв все необходимое для путешествия у деда.
С нетерпением ожидали мы возвращения отца. Он приехал через день. По его словам, когда он в вечер отъезда приехал на вокзал, то еле смог протиснуться на платформу к своему вагону. Все кишело народом, осаждавшим поезд, отходящий на Тулу. Все вагоны, плацкартные и бесплацкартные, были переполнены люди ехали, стоя в коридорах и проходах, на площадках и переходах. Делегатский вагон охранялся жандармами. Толпа была самая разношерстная — студенты, офицеры, педагоги, актеры, рабочие, — все желали попасть на похороны. Волнение толпы объяснялось тем, что только что стало известно, что по распоряжению из Петербурга все специальные поезда на Ясную Поляну были отменены и отходящий поезд был последним, который поспевал к выносу. Толпа никого не пускала к вагонам, но венок от городской думы в руках отца и слова «делегат города Москвы» оказывали магическое действие, и люди теснились, чтобы дать проход представителю общественности. Несмотря на то, что вагон был делегатский, он был переполнен случайными людьми, попавшими сюда по знакомству. Так и отец, увидав на платформе беспомощно старавшегося устроиться на ступеньках С. Е. Павловского, затащил его в делегатский вагон и усадил рядом с собой.
Рано утром приехали на Засеку. На станции небольшое количество усадебных экипажей ожидало поезд. На один из них усадили отца с его венком. Родовое гнездо Толстых, с обширным залом, посреди которого в мудром величии лежал гениальный завершитель целой эпохи русской литературы, навсегда запечатлелся в памяти отца. Он сидел в столовой, беседуя с Софьей Андреевной, которая оказывала ему, как официальному представителю, особое внимание. В тот день в Ясной Поляне официальные лица вообще были не многочисленны — некоторым запретили ехать на похороны, а некоторые побоялись. В разговоре Софья Андреевна встала, прошла в угол комнаты и взяла стоявшую там палку Толстого.
— Вот, — сказала она, — палка Льва Николаевича, — как он ее сюда поставил, так она и стоит здесь.
Ее голос дрогнул. Отец взял столь знакомую но фотографиям палку и подержал ее в руках.
— Хотел я, — рассказывал отец, — попросить у ней эту палку для музея — ведь у ней всего этого много, да как подумал, сколько еще этой женщине терпеть и страдать от всяких разговоров, — ведь, как-никак, целый век со стариком прожила, кто из них нрав, кто виноват, не нам разбирать, дела семейные — дела темные, и никто в них не судья, — как-то неловко стало. Да тут еще кто-то перебил нас. А в сущности, конечно, надо было бы попросить.
Сами похороны Толстого, бесчисленные толпы крестьян, множество искренних почитателей из интеллигенции, сырая русская осенняя природа произвели на отца еще большее впечатление. Впоследствии он часто вспоминал этот эпизод из своей жизни и, рассказывая о нем знакомым, неизменно кивал головою в мою сторону и добавлял:
— А все он — не будь его, я так бы и не попал на похороны Толстого!
В свое время я искренно скорбел, что не попал тогда на похороны Толстого, который всегда был и будет моим любимым русским писателем-прозаиком. До сего времени, перечитывая страницы Толстого, я ощущаю дрожь восторга от силы его слога. С завистью всю жизнь я смотрел на людей, видевших и знавших писателя. Отец не был знаком с Толстым, но видел его неоднократно, в особенности во время постановки «Плодов просвещения» в Малом театре.
Уже после революции, во время моей службы в Большом театре, меня свели со стариком, сторожем Малого театра, охранявшим трюм сцены. Из его уст я и слышал рассказ, вошедший в предания театра.
— Ведь у нас, — рассказывал старик, — раньше-то строго было. Чтобы кто чужой, кого в лицо не знаешь, по трюму прошел — ни Боже мой. А то начальство увидит — греха не оберешься! Вот когда репетиция там али спектакль идет, и смотришь в оба, потому начальство тут как тут. А она, строгость-то, нужна, потому какой незнакомый человек наших порядков не знает, возьмет и закурит где не полагается, а кругом-то сушь, вспыхнет, как порох, поди потом туши! Ну вот, значит, стою я как-то на посту, наверху репетиция идет. Вдруг вижу, это идет по трюму посторонний человек, старик какой-то незнакомый, видать, так по обличию какой-то мастеровой либо там лепщик бутафорский аль плетельщик или цветочник — кто его знает, только не наш. Я его и окликнул. Говорю: «Мил человек, ты куда это прешь? Тут ходить посторонним не полагается. Начальство за это взыскивает — ты тут огонь заронишь, пожар устроишь, али еще как набезобразничаешь, а мне отвечай! Поворачивай-ка оглобли, пока я тебя по начальству не представил!»
А он, старик-то, застеснялся так. «Извините, — говорит, — я не знал!» — и обратно пошел. А тут, сзади, подходит ко мне помощник машиниста и говорит: «Ты чего же это наделал?! Знаешь, кого ты пугнул-то? Это граф Толстой — писатель!» А я откуда знаю, для меня старик посторонний, и все. Я уж в антракте его на сцене, графа-то, сыскал и говорю: «Вы уж простите меня, ваше сиятельство, что так неудобно у меня получилось!» А он отвечает: «Чего ж неудобного-то! Ты к своему делу приставлен, его и исправляешь. Правильно ты сделал!»
С понятием был человек, не гордый!
Рассказывал мне про Толстого С. А. Попов. В бытность его старшиной охотничьего клуба он неоднократно имел случай видеть Толстого во время спектаклей. Лев Николаевич обычно приходил на сцену и смотрел спектакль из первой кулисы. Выбирал он пустячные комедии и, глядя на спектакль, искренно смеялся и веселился, утверждая, что такие пьесы куда приятнее смотреть, чем серьезные. На все убеждения перейти в партер в кресло он отвечал отказом.
— Люди ведь пришли сюда спектакль смотреть, — говорил он, — а если я перейду в партер, то будут на меня смотреть, и никто из нас не получит удовольствия — ни публика, ни актеры, ни я.
Вспоминал при мне о Толстом старый, заслужен ный московский педагог В. Адольф.
— В бытность мою еще студентом, — говорил он мне, — прихожу я раз к своему портному в Леонтьев-ский переулок. А он мне говорит: хотите на Толстого посмотреть, он сейчас ко мне придет шубу мерить. Устроил он меня за ширму в той же комнате. Скоро пришел Толстой. Был он что-то не в духе — видимо, дома произошли какие-то семейные неприятности с сыновьями. Спросил — были ли на примерке его сыновья. На отрицательный ответ что-то недовольно пробурчал, а потом вдруг громко добавил, словно сам с собой разговаривал: «Да… Авраам роди Исаака, Исаак роди Иакова… но нигде не сказано, что лев роди сукиных детей…» Меня тогда это очень поразило. А когда совсем уже уходил, то на прощанье сказал портному: «Ну, сейчас, наверно, мои сынки к вам пожалуют. Вы смотрите, с них как следует цену берите — у них мать богатая!..»
Незадолго до похорон Толстого мне совершенно случайно довелось присутствовать на других грандиозных, но политических похоронах. Умер в Москве председатель первой Государственной думы, С. А. Муромцев. В годы начала Столыпинской реакции для передовой интеллигенции Муромцев, один из тех, кто подписал знаменитое Выборгское воззвание*, был знаменем протеста против действия правительства. Весть о смерти Муромцева мигом всколыхнула всю учащуюся молодежь столицы. Из стен высших учебных заведений возбуждение перешло в среднюю школу. Было решено организовать грандиозные похороны. Власти и правительство были поставлены в затруднительное положение. Муромцев, кроме того, что был некогда председателем первой Государственной думы, еще до конца своих дней оставался профессором в высших учебных заведениях. Запретить принимать участие в похоронах профессора было нельзя. Сочтено было за благо забыть бывшую общественную деятельность Муромцева и делать вид, что студенты в его лице отдают лишь последний долг любимому учителю. Среди учебных заведений, с которыми был связан Муромцев, был и Московский коммерческий институт, и Московское коммерческое училище, в котором преподавал мой учитель географии И. А. Смирнов. Он-то и предложил моей матери взять меня на похороны под свое крылышко. Незабываемое впечатление осталось у меня от несметных толп студенческой молодежи, стройно певших «Вечную намять» и подчеркнуто деловито поддерживавших порядок назло безучастно шедшим и ехавшим по бокам чинам полиции. Мне так же, как и другим, пришлось включиться в цепь, охранявшую внутреннее ядро процессии. Всего цепей было три.
