Коллектив авторов - Королевский двор в Англии XV–XVII веков
В основе этой сцены лежали слова Книги Судей о том, что, когда Детей Израилевых жестоко угнетал Иавин, царь Ханаанский, их спасла судья Девора – пророчица, жившая под пальмой (Судей 4:1–7), и после победы над Иавином мир царил 40 лет (Судей 5:31). Политический символизм представляется вполне очевидным: в виде Иавина выводился испанский король Филипп II, а спасительницей от него становилась Девора-Елизавета. Кроме того, специальная оговорка в речи позволяла защитить женское правление от неистового Джона Нокса. На более высоком символическом уровне трон Деворы был троном Правосудия, весьма привычным образом эпифании монарха как Царя Правосудия. Однако мессианский акцент был практически сведен на нет, поскольку Девора не принадлежала к роду Давидову и не была мессианской фигурой[1153]. При этом дидактический аспект был до крайности усилен, моделирование поведения монарха заметно превосходило формирование образа монархии в глазах подданных.
В самом конце процессии возле церкви св. Дунстана королеву встречал хор детей и два великана – Гоемагог и Кориней, которые держали баннер, разъяснявший еще раз все увиденные королевой сцены. Оба гиганта сошли со страниц «Истории бриттов» Гальфреда Монмутского, причем там они были противниками[1154]. Примирение двух противников, безусловно, символизировало влияние Елизаветы как «мирной королевы». При этом Кориней был, согласно Гальфриду, героем-эпонимом королевства бриттов в Корнуолле. Таким образом, после метафоры «освященного патриотизма» Детей Израилевых оформители процессии обратились к патриотизму инсулярному, демонстрируя символы из далекого национального прошлого. Впрочем, поскольку въезд монарха обновлял город и страну, то времена Брута смешались с временами Елизаветы в едином вневременном универсальном мифе монархии. Полностью эта схема будет разработана уже в процессиях преемника Елизаветы, Якова I.
Итак, в целом аккламационная процессия Елизаветы все же сохранила и основные loci, в которых ставили сцены, и структурную основу ритуала, и его символическую модель, и основную функцию. По-прежнему ритуал был призван обозначить центр общества, поместить в этот центр монарха и сформировать его (в данном случае – ее) харизму, создав образ божественного правителя. Даже многие символические образы были достаточно привычными.
Но все же отличия были не менее значительны. Старые символические образы получали новое звучание и наполнялись новыми смыслами, распространяя программу протестантской монархии и идеи протестантской религии. Главным отличием, пожалуй, был перенос акцента в диалектичной символической модели с «модели чего-то» на «модель для чего-то». Дидактика стала основой символического ряда процессии. Это было понятно и современникам. Ричард Малкастер писал, что смысл ключевой сцены «Времени и Истины» зависел от предыдущих: «сначала Ее Милость показала, что происходит из объединенного дома, затем она села на Трон Доброго Правления, поддерживаемый Доблестями, попирающими пороки, затем на нее были возложены восемь Блаженств, затем ей напомнили о состоянии государства. Ее величество приняла Истину и теперь не может быть ничего, кроме милости и заботы о добром правлении»[1155].
Если добавить к этой схеме последнюю сцену, в которой королеве была продемонстрирована необходимость доброго совета с сословиями королевства, то получается схема, которая позволила Сидни Энгло заявить, что «есть принципиальное отличие процессии Елизаветы от предыдущих. Это – степень, с которой в ней не просто восхвалялся монарх или выражались пожелания благополучия, но давались ей советы»[1156].
Однако это была не только дидактика, ориентированная на сравнительно молодую королеву. Индивидуальные особенности этой процессии были связаны с тем, что в большей степени, чем во всех предыдущих, в ней излагался миф правления. Это «английскость» и консерватизм. Образы были очень архаичны, почти все новые находки, сделанные при Генрихе VII, Генрихе VIII и Марии I, были отвергнуты. Подчеркивалась роль Елизаветы как восстановителя царства Израиля (что позволяло снова повторить метафору «освященного патриотизма»). В итоге сам консерватизм становился зримым образом[1157]. Настойчиво подчеркивался протестантизм правления, а также «английскость» и даже «британскость». Наконец, важной частью мифа станет крайняя, чрезмерная эмоциональность правительницы и общая эмоциональная напряженность всего действия (особенно проявившаяся в центральной сцене процессии, где ритуальная драма достигла уровня эмоционального напряжения трагедии). Выражения любви и со стороны подданных, и со стороны монарха носили чрезмерный, бурный, чуть ли не интимный характер. Объятья, поцелуи, прием нехитрых подарков и благословлений, воздетые к небу или прижатые к груди руки – все это было не только проявлением настоящих эмоций, но и расчетливым стартом долговременной программы формирования и распространения елизаветинского мифа, воплотившегося в легенде о браке Елизаветы и королевства.
Преемник Елизаветы I и основатель новой династии Яков I Стюарт, утверждая свою власть и династию на английском престоле, был вынужден решать целый ряд ритуальных задач, причем некоторые из них противоречили друг другу. С одной стороны, ему было необходимо ритуально подчеркнуть преемственность двух династий, с другой стороны– сформировать свой, принципиально отличный династический миф и распространить его. Ему было необходимо преодолеть значительное недоверие, существовавшее в обществе по отношению к представителю шотландского королевского дома, которое делало короля не ритуально, а подлинно чужим для горожан. Он должен был наградить своих шотландских фаворитов и при этом установить отношения с елизаветинской знатью. Наконец, он должен был реализовать свое «великое дело» – объединить Британские острова под одним скипетром впервые со времен Артура. Огромную роль в реализации всех этих целей играли городские процессии, и Яков отчетливо это осознавал.
В противоположность распространенному в историографии мнению, Яков очень внимательно относился к процессиям в Лондоне и в других городах как к важнейшему инструменту осуществления своей власти и формирования пространства стюартовского мифа. Это предубеждение основано, прежде всего, на сообщениях тех елизаветинцев, которые утратили положение при дворе или иные статусные места и доходы при Якове и потому составляли своеобразную «оппозицию». Так, например, Артур Уилсон писал: «во время речей… он не был похож на свою предшественницу, славной памяти королеву, которая с радостным чувством встречала людские аккламации… он принимал эту тяжкую ношу со смирением, надеясь, что такого больше не будет»[1158]. На основании этого делается далеко идущий вывод о том, что пренебрежение первых двух Стюартов своими ритуальными обязанностями вело к десакрализации власти и, в конечном счете, упадку монархии[1159].
Однако следует заметить, что Елизавета совершила 23 выезда за 44 года правления, Яков I – 20 за 23. В этом отношении явно видно большее внимание Якова I к распространению своей власти, чем у его предшественницы. К выездам Якова I также следует добавить выезды его старшего сына принца Генри, в последние годы – принца Карла, а также его супруги, королевы Анны. Стюартовский двор мыслился единым, хотя и полицентричным, и перемещающиеся по стране центральные точки стюартовской власти формировали единое, хоть и полицентричное пространство династического мифа.
Малкольм Сматс совершенно необоснованно упрекает Якова I в том, что он «формально повторил свой въезд в Лондон в 1606 году, но затем – лишь один раз за 18 лет»[1160]. Не очень понятно, какой из въездов имеет в виду этот авторитетный исследователь, поскольку, кроме въездов 1604 и 1606 гг., был въезд в 1605, в том же 1606 г. – совместный въезд с королем Кристианом Датским, два шествия в собор св. Павла в 1616 и 1620 гг., торжественный въезд после возвращения из большой поездки в Шотландию в 1617 г. и шествие в честь возвращения из Мадрида принца Карла и герцога Бекингема в 1624 г. К этим манифестациям стюартовской власти также можно добавить две инаугурационные процессии принцев Генри и Карла и встречу рейнского пфальцграфа Фридриха, жениха дочери Якова I – принцессы Елизаветы. По количеству лондонских процессий Яков I (не в последнюю очередь за счет своей семейственности) также заметно превосходил свою предшественницу, и лишь устойчивостью елизаветинского мифа можно объяснить столь распространенное в историографии заблуждение о неприязни Якова I к процессиям. Его неподвижность, как будет показано, также как и гиперэмоциональность Елизаветы, была не столько проявлением личного отношения, сколько частью династического мифа.
