Александра Толстая - Дочь
- Я думала, вы сочувствуете большевикам, вы столько лет работали с ними. Разве ваш отец не сочувствовал бы освобождению народа из-под гнета царизма?
- А что общего между большевиками и освобождением рабочего класса? - "Ох, не надо было бы спорить", - думала я.
- Что, что такое? Не понимаю... - Писательница вся насторожилась, готовясь броситься в бой; короткая рука с папиросой замерла в воздухе. - Большевики же раскрепостили рабочий народ.
И я не сдержалась, начался глупый, ненужный спор. Мы обе кричали, не слушая друг друга, недоброе чувство разгоралось все сильнее и сильнее. Писательница спорила так же, как я, то есть несдержанно и грубовато. Минутами я забывала, что она японка, мне казалось, что передо мной - большевистская агитаторша.
- Вы говорите, что крестьян ссылают? - кричала она. - Ссылают не крестьян, а кулаков! И хорошо делают! Надо в порошок стереть всех тех, которые мешают советской власти! - Пухлый кулачок сжался и с силой опустился на стол. - Может быть, вы скажете, что надо и буржуазию по головке гладить? Пускай опять царя сажают...
- Но почему вы думаете, что именно вы, ваша партия имеют право карать? Почему именно вы знаете, что лучше народу?
Она не слушала меня.
- Ах, ну что вы можете мне сказать, вы, у которой революция отняла все?..
- Революция дала мне все: научила меня работать, дала мне положение, хорошее жалованье... Но не во мне дело, дело в миллионах рабочих и крестьян...
- Крестьян? Мелкая буржуазия, собственники, мещане, не могущие понять своих же собственных интересов...
- Вот вы их и учите ссылками, разорением, расстрелами!
- Да, да, да! - кричала она в исступлении. - И надо расстреливать, если они мешают нам...
Наступило неловкое молчание.
Ольга Петровна и Такэ-сан, не принимавшие никакого участия в споре и тщетно старавшиеся нас остановить, перевели разговор на другое.
Она не приходила больше, и я была рада. И я рада, что таких мало. Хорошие, честные, спокойные женщины борются за свои права в Японии другим путем.
Отказ вернуться в СССР
3 февраля 1931 года, после почти полутора лет пребывания в Японии, я получила следующее отношение:
"3 февраля 1931 г.
Г. Александре Львовне Толстой.
Настоящим прошу вас прийти в мою контору в пятницу 6-го сего месяца в 12 ч. дня по вопросу, связанному с вашим пребыванием за границей.
Генеральный консул СССР в Токио
Подольский".
Перед этим я только что написала письмо замнаркому по просвещению Эпштейну, прося его продлить мою командировку, так как я в настоящее время пишу книгу об отце и хочу ее здесь, в Японии, закончить. Кроме того, я прошу его дать мне обещание, что школа и музей будут вестись на тех началах, как это было при Ленине, то есть не будет в них никакой антирелигиозной пропаганды. На это мое письмо Эпштейн мне ответил, что хотя работы много, но все же они разрешают мне продлить командировку до сентября, а что касается принципиальной установки толстовских учреждений, сговоримся, когда вы вернетесь. Получив бумагу от заместителя наркома, я сразу же приняла решение: порву окончательно с советским правительством и не вернусь больше в Россию, если власть не переменится. И я написала следующее:
В НАРОДНЫЙ КОМИССАРИАТ ПРОСВЕЩЕНИЯ
от Александры Львовны Толстой
Заявление
3-го сего февраля мною получено отношение от советского генерального консула в Токио с просьбой явиться для выяснения вопроса о моей задержке за границей.
Главная причина моей задержки - невозможность продолжать работу в память моего отца на родине.
Еще перед своим отъездом в Японию я не раз подавала письменные и устные заявления с просьбой об отставке от заведования опытной станцией "Ясная Поляна" Главсоцвоса. Я хотела уйти, потому что школа постепенно переставала быть исключением из рядовых советских школ, и я, как дочь своего отца, не могла возглавлять учреждение, противное его учению. В данное время школа совсем перестала считаться с тем, что она является "памятником" Толстому введена военизация, антирелигиозная пропаганда и пр.
Если это неизбежно, то я не могу возглавлять "памятник" отцу, который проповедует диаметрально противоположные его учению взгляды и учит ребят обращаться с оружием.
Еще до моего отъезда за границу в Толстовском музее поднимался вопрос об антирелигиозной пропаганде. Теперь же в газетах пишут и о полной военизации его работников.
Правительство прекрасно знает, что, пока оно стояло на точке зрения исключения в смысле идеологии для толстовских учреждений, бережно охраняя их, я работала не покладая рук. Теперь же, когда товарищ Эпштейн на мое письмо отвечает: "Приезжайте, сговоримся", а на деле все толстовские учреждения не только превратились в рядовые советские учреждения, но имеют как бы главную цель - распространение антитолстовского учения, я, как дочь Толстого, работать в них не могу и потому в данное время от возвращения на Родину воздерживаюсь.
4-го февраля 1931 г.
Александра Толстая.
7 апреля появилась заметка в "Последних новостях":
"Нью-Йорк. Сюда сообщают из Токио: Александра Львовна Толстая, добивающаяся визы в Канаду, получила распоряжение из Москвы вернуться в СССР. А.Л.Толстая заявила, что приказа не исполнит и в Россию не поедет".
В Японии мы прожили 20 месяцев, многое видели, со многими японцами подружились, но чувствовали, что пора было выбираться и устраиваться в другой стране на постоянное жительство, где мы могли бы обосноваться и где Ольга могла бы дать своей дочери хорошее образование.
Но выбраться из Японии было нелегко. К кому только я не обращалась: к бывшему русскому послу в Токио Абрикосову, к влиятельным американцам - нашим друзьям квакерам, чтобы они переговорили с американским консулом. Писала я и духоборам в Канаду. Мне казалось, что духоборы могли бы помочь мне в память отца, который отдал им весь гонорар с первого напечатания "Воскресения", а брат мой Сергей помог им переселиться в Канаду, сопровождая их на пароходе и проводив их до самой Саскачевани, где они и поселились на постоянное жительство. Но от них я получила неудовлетворительный ответ. Они писали, что эмиграционные власти за последнее время стали очень строги и никого к себе в Канаду не впускают.
Хотя, судя по газетам, в Соединенных Штатах тоже было тревожно коммунисты и там производили беспорядки - Голодный марш в столице штата Нью-Йорк - Олбани, депрессия, недовольство, рост числа безработных, дошедший до пяти миллионов, - я все же наивно верила, что я как дочь Толстого легко найду себе заработок, читая лекции о России и о своем отце.
В Японии становилось тревожно. Война с Китаем, захват Маньчжурии, бедность, отсутствие заработков. Но особенно тяжело было еще и потому, что, как только японцы, особенно либеральная интеллигенция, узнали о том, что мы порвали с советской властью и отказались от возвращения на родину, положение наше резко изменилось, интерес к нам пропал и сменился снисходительной жалостью. Из "полноправных" граждан советской России мы превратились в "беженцев". Мы оказались "беспаспортными", бесправными.
Меня поразило, когда наш приятель профессор Ионекава, захлебываясь, рассказывал мне о предстоящем съезде писателей в Японии, куда будут приглашены все советские писатели: Шолохов, Федин, Романов и др., и на мой вопрос, будут ли приглашены такие писатели, как Бунин, Зайцев, Куприн и др., он с кривой усмешкой сказал:
- О нет, эти нас не интересуют, они эмигранты.
- Почему вы не возвращаетесь домой? - спрашивали нас японцы. Они не верили, что это опасно, что нас могут сослать куда-нибудь в Сибирь или сгноить в тюрьме, может быть, даже расстрелять.
Часть японской интеллигенции была против своего микадо, против военной партии, охраняющей японский монархический строй, и, как бы в противовес консерваторам, видела спасение в коммунизме. Они считали коммунизм интереснейшим экспериментом русских людей и восхищались им, считая, что он освободил русский народ от деспотизма царского правительства и открыл путь к свободе и благополучию.
Мы были в отчаянии. Казалось, что нам никогда не удастся уехать из Японии. Но неожиданно мы все трое получили приглашение обедать у американского посла.
Прощай, волшебная страна - Япония
За 12 лет жизни в советской России я отвыкла от цивилизации. В России мы одевались бог знает во что, только бы прикрыться, мерзли с маленькими железными печками-лилипутками, которые топили дровами, жили без горячей воды, без ванн. А теперь, в Японии, мы жили в крошечном домике в три комнаты, в одной из которых, побольше, жила Ольга с дочерью, в другой, поменьше, я, а в третьей, кухне, мы и готовили, и ели. Мыться мы ходили в баню, где прислуживал мужчина-банщик, ходили в доме без башмаков в таби - подобие японских носков с одним большим пальцем, спали на полу, как японцы, потому что кроватей не было; во всей квартире был только один стол, за которым обедали, писали и Мария готовила уроки, и три стула, которые переставляли из одной комнаты в другую.
