Пол и секуляризм - Джоан Уоллак Скотт
где две сферы пересекаются, где биологическое или соматическое — уже психическое или культурное и где в то же самое время культура рождается из самих тупиков соматических функций, которые она пытается преодолеть[39].
С этой точки зрения гендер не основывает свои социальные роли на императивах физических тел, скорее, речь об исторически и культурно варьирующейся попытке дать сетку понятий, делающих пол умопостигаемым. В этом процессе его правила выходят далеко за рамки телесных отсылок. Хотя и апеллируют к ним.
Те, кто создает мифы и предлагает религиозные или научные объяснения полового различия, делают это на языке социальной организации; этот язык касается не только мужчин и женщин, но и иерархии, происхождения, собственности, сообщества и — возможно, что наиболее важно, — другой «естественной» категории, расы. Между учеными существует множество споров о том, что именно является первичной категорией для установления иерархий различия — гендер или раса. Сильвия Уинтер, например, убедительно доказывает первичность расы («предельного модуса другости»), в том, что она называет «тотемной системой» различия — где пол и класс — «подтипы другости»{7}. Те, кто призывают к анализу «интерсекциональности», настаивают, что все формы другости должны приниматься во внимание, очень часто не задаваясь вопросом о том, как пол, раса или класс устанавливают специфические виды идентичности и из чего, собственно, состоят реальные пересечения.
В моей интерпретации дискурса о секуляризме гендер и раса по-разному действуют в ходе артикулирования национальных идентичностей западноевропейских национальных государств. Расовое отличие работает на то, чтобы придать статус аутсайдера другим, не являющимся частью национального тела, которое полагается гомогенным: они не просто другие, они — аутсайдеры, изгои. Половое различие имеет другой набор проблем. Это различие, которое не может быть вытеснено; наоборот, оно необходимо для самого будущего нации{8}. Женщины, возможно, являются другими для мужчин, но они — близкие и необходимые другие. Их статус инсайдеров, членов (воспроизводительниц) национального тела возвышает их над аутсайдерами другой расы; их подчинение — не то подчинение, которого требует раса или, если хотите, класс. Если секуляризм — дискурс об артикулировании суверенной идентичности западноевропейских национальных государств, то расиализированный гендер (приписывание значения половому различию) находится в самой сердцевине этого дискурса. Это проблема различия, находящегося не вовне национального тела, но концептуализация которого влияет на то, как воспринимаются все аутсайдеры, их отношение к половому различию и сексуальности; задает их место на эволюционной шкале цивилизации.
Когда линии гендерных различий утвердились, как это произошло в XVIII и XIX веках, появилась возможность по-новому взглянуть на политику (эту возможность я буду подробнее обсуждать в главе 3). С приходом демократических революций (во Франции и в Соединенных Штатах) в конце XVIII столетия абсолютный монарх перестал быть воплощением политического авторитета. Его место занял «народ» и его представители, чье подлинное влияние в лучшем случае было неопределенным. Кто правил и от чьего имени? Демократия, по словам политического философа Клода Лефора, несла с собой режим неопределенности и неуверенности[40]. В этом контексте, как считал Фуко, сексуальность становится «чрезвычайно тесным пропускным пунктом»[41]. «Пропускной пункт» — в данном случае ключевой термин, поскольку он указывает на то, что гендер и политика взаимно конституируют друг друга, о чем я, собственно, и хочу сказать. В то же время этот термин предполагает некоторое разделение, что не совсем соответствует действительности. Дело не в том, что гендер и политика как устоявшиеся сущности приходят в соприкосновение и влияют друг на друга. Дело, скорее, в том, что неустойчивость каждого из них заставляет их оглядываться друг на друга в поисках уверенности: политическая система апеллирует к тому, что считается неизменностью гендера, чтобы легитимировать асимметрию власти, а эти политические апелляции затем «фиксируют» половые различия, тем самым отрицая неопределенность, которая подтачивает и пол, и политику. Когда мы задаем вопрос о том, как роли и отношения между мужчинами и женщинами представлены в репрезентациях модерна, мы понимаем, как мыслятся целые общества — их политика и культура.
Секуляризм — полемическое слово, произнесенное в XIX веке, — строился на дифференциации, которая стала все больше выделяться в предшествующее столетие. Отвержение религии как пережитка традиционного прошлого, которое он подразумевал, следовало из идеализации различий между сферами публичного и частного, политического и религиозного, современного и традиционного, государства и семьи, Запада и Востока, мужественности и женственности, мужского и женского. В этих различиях не было никакого гендерного равенства; скорее, они были помечены предпосылками гендерного неравенства. Дело было не в том, чтобы реконфигурировать гендерные различия, которые существовали с древнейших времен, а в том, чтобы акцентировать половое различие как часть объяснения общественной и политической организации.
Ученые не раз указывали на усиление полового различия в связи с подъемом капитализма и национальных государств, начиная с XVIII столетия. Кевин Флойд отмечает, что
проведение в «Капитале» очень четкого различия между публичным и частным … основывается на натурализации частной собственности, но также, в конечном счете, неотделимо от происходившей дифференциации общественного труда, включая гендерное разделение труда, разделение на ручной и интеллектуальный труд и атомизированную, дисциплинарную специализацию самого знания[42].
Нэнси Армстронг изучала английские руководства по поведению, которые, с ее слов, к концу XVIII века «превратили женщину в носительницу моральных норм и возложили на нее задачу по социализации мужчины». Они также предлагали техники управления желанием, «направленные на производство гендерно дифференцированных форм экономического поведения»[43]. Дениз Райли пишет о «возрастающей сексуализации, в которой женщин начинают считать в буквальном смысле переполненными их полом, захватывающим впоследствии их рациональные и духовные способности; кульминации этот процесс достиг в Европе XVIII века»[44]. Дж. Дж. Баркер-Бенфильд отмечает, что гендерные различия «устоялись» в Англии в XVIII и XIX столетиях[45]. Историк Изабель Халл ссылается на значение акцента на «гражданском обществе» в Германии конца XVIII столетия:
Там, где раньше гендерная дифференциация упорядочивала приватный, негосударственный мир и создавала не более чем отголоски в публичном мире, теперь предполагалось, что она организует оба мира. Таким образом, по мере того как общество приобретало все большее значение, все важнее становилась и гендерная дифференциация[46].
Историки, занимающиеся Американской и Французской революциями, пришли к такому же выводу. Сюзан Джастер так резюмирует их работы:
Новый правящий класс проникал в поры власти, утверждая мужскую прерогативу над женственным Старым режимом. В обоих случаях страхи,
