1917. Народ и революция - Виктор Иванович Калитвянский
«Россия вступила в XX в. с сохранением помещичьего землевладения при крестьянском малоземелье, с выкупными платежами крестьян за «освобождение» от крепостного права, с политическим господством помещиков в деревне, с крестьянским бесправием, доходившим до административной (без суда) высылки из родных мест и даже телесных наказаний – прямого пережитка крепостного рабства. Сохранение крепостнического насилия над деревней, промедление с проведением давно назревших социально-экономических реформ делало неизбежным революционный взрыв», – к таким выводам приходит Виктор Данилов.40
Как уже было сказано, последняя развилка, на которой Россия, возможно, могла избежать этого революционного взрыва, был короткий период работы Первой русской думы в 1906 году, когда сложилась центристское парламентское большинство, состоявшего из октябристов, кадетов и т.н. «трудовой группы», крестьянских депутатов. Помимо трудовиков, крестьяне на выборах голосовали и за кадетов, их привлекала кадетская программа изъятия помещичьих земель. Кадетская партия в глазах крестьян была «господской», партией «начальства», и её поддержка говорит о том, что крестьяне тогда ещё возлагали надежды на власть, на справедливое с их точки зрения разрешение земельного вопроса, которое придёт сверху. Недаром же на переговорах с Милюковым генерал Трепов оговаривал возможность принудительного отчуждения помещичьих земель – только в виде царского «подарка» народу, но не думского решения…
В июле 1906 г., после роспуска Государственной думы первого созыва, Ключевский писал в письме А.Ф. Кони: «Я был вынужден признать два факта, которых не ожидал: это – быстрота, с какою сложился взгляд на неё, как на самый надёжный орган законодательной власти, и потом бесспорная умеренность господствующего настроения, ею проявленного. Это настроение авторитетного в народе учреждения неизмеримо умереннее той революционной волны, которая начинает нас заливать, и существование Думы – это самое меньшее, ценою чего может быть достигнуто бескровное успокоение страны».41
Но российская власть привычно предпочла не обратить внимания на требования представителей большинства населения страны, отказалась от сотрудничества даже с центристской оппозицией и выбрала силовой вариант решения крестьянской проблемы. Вот типичный приказ министра внутренних дел П. Дурново киевскому генерал-губернатору: «…немедленно истреблять, силою оружия бунтовщиков, а в случае сопротивления – сжигать их жилища… Аресты теперь не достигают цели: судить сотни и тысячи людей невозможно».42
После того, как с 1907 года крестьянские волнения пошли на спад, власти казалось, что она добилась своих целей. Но через десять лет, уже в условиях мировой войны, когда историческое русское государство пошатнулось, мужик-крестьянин не подставил ему плеча, – ему, мужику, грезилось, что в новой, неведомой жизни, без царя, дворян и помещиков его доля изменится к лучшему.
И можно ли винить его за эту наивную веру?
«Новый душевный тип, призванный к господству в революции, поставляется из рабоче-крестьянской среды, – писал Николай Бердяев. – Новые люди, пришедшие снизу, были чужды традициям русской культуры, их отцы и деды были безграмотны, лишены всякой культуры и жили исключительно верой. Этим людям свойственно было ressentiment по отношению к людям старой культуры, которое в момент торжества перешло в чувство мести. Народ в прошлом чувствовал неправду социального строя, основанного на угнетении и эксплуатации трудящихся, но он кротко и смиренно нес свою страдальческую долю. Но наступил час, когда он не пожелал больше терпеть, и весь строй души народной перевернулся. Это типический процесс. Кротость и смиренность может перейти в свирепость и разъяренность. Ленин не мог бы осуществить своего плана революции и захвата власти без переворота в душе народа. Переворот этот был так велик, что народ, живший иррациональными верованиями и покорный иррациональной судьбе, вдруг почти помешался на рационализации всей жизни, поверил в возможность рационализации без всякого иррационального остатка, поверил в машину вместо Бога».43
С другого боку, прагматически, с Бердяевым сходится Владимир Ленин: «в русской деревне появился новый тип – сознательный крестьянин, вышедший из деревенской среды, прекрасно знавший не только ее настроения, но и «болезненные стороны», затрагивая которые, он превращался в настоящего политического вожака. Он общался с «забастовщиками», он читал газеты, он рассказывал крестьянам о событиях в городах, он разъяснял деревенским товарищам значение политических требований, он призывал их к борьбе против крупных землевладельцев-дворян, против попов и чиновников».44
Этот «новый тип» русского мужика с «перевёрнутым» душевным строем не мог позволить вернуться «господам». После 1917 года помещичьи земли были переделены между членами общин, имения разграблены или сожжены, многие землевладельцы и члены их семей были истреблены физически (чего не было еще в начале века во время крестьянских волнений).
На выборах в Учредительное собрание крестьяне отдали свои голоса эсерам, а кадетская партия получила лишь голоса городской интеллигенции. То есть за немногим более десяти лет между двумя русскими революциями в сознании крестьянства произошел коренной сдвиг: они утратили надежду на реформы сверху…
Уже с 1918 года, когда большевики двинули в деревню продотряды, крестьянство осознало, что и новая власть им враждебна. Крестьяне не столько выбирали между большевиками и «белыми», сколько пытались выжить, найти свою нишу жизни среди двух враждующих стихий. Но было одно главное обстоятельство, которое решило дело: в сознании крестьянства «красные» отличались от «белых» тем, что не покушались на их права на землю. Да, руководители «белого» движения не раз подчеркивали, что их цель – победа над узурпаторами-большевиками, что все злободневные вопросы решит Учредительное собрание… Но «господско-офицерский» дух белых армий убеждал мужика-крестьянина в обратном. Именно такая позиция большинства русского народа – не поддерживать это «господское» движение – не позволило белым армиям победить большевиков. Это и был тот самый «форс мажор», о котором писал Милюков в своей статье-возражении на обвинения Маклакова.
Большевистский переворот казался почти всем современникам случайным эпизодом. Существовало такое мнение, что стране нужно пройти через левацкий катаклизм – это будет уроком и залогом выздоровления. Но большевистский режим оказался удивительно устойчивым. Он вроде бы должен был вот-вот пасть осенью 1919 года, когда армия Деникина подошла с юга к границам московской губернии, но вновь – выстоял, а силы белых, наоборот, словно растаяли.
Почему, несмотря на материальную и моральную поддержу союзников по Антанте, все усилия белых армий оказались тщетны? Почему каждый раз в критический для большевиков момент они оказывались способны не просто выстоять, а набрать новые силы и победить? Кто составлял реальную движущую силу большевистского движения, помимо верхнего слоя политиков, теоретиков, бывших подпольщиков?
В воспоминаниях Тырковой-Уильямс фигурирует любопытный персонаж, крестьянин-кооператор Иевлев, который представляется автору новым культурным типом, человеком будущей России: «…кажется он был с.-р., – но об этом помалкивал, не хотел вредить своей кооперативной работе, ради которой ему приходилось ходить по правительственным учреждениям и поддерживать отношения с чиновниками. <…> Настойчивый и выдержанный,
