Израиль Мазус - Ожидание исповеди
Перед Леонидом Моисеевичем Хатеневером у меня был грех.
В самом начале 60-х годов к нам в дом пришел писатель Марк Поповский с просьбой позволить ему просмотреть архив Хатеневера. Писатель мне понравился. Умный, интеллигентный человек. В прошлом - врач. Однако тяга к писательству оказалась сильнее, и он в те годы был как бы советским Полем де Кюри. И я уговорил Нелю - мою жену - и ее старшую сестру Майю позволить Марку Поповскому работать с архивом их отца без всяких ограничений. Однако, как вскоре выяснилось, ограничить доступ писателя ко многим архивным документам надо было обязательно. Особенно к записным книжкам, из которых писатель узнал, что профессор всю жизнь был убежденным большевиком, участником многих боев во время Гражданской войны, комиссаром одного из корпусов 1-й Конной.
Оттепель завершалась, но ветры перемен остановить было уже невозможно. Во многих московских домах все ночи напролет читали самиздатовскую литературу. Марк Поповский работал тогда над книгой "По следам отступающих", и такая биография Хатеневера, которая перед ним открылась, была для него большой удачей. Значительное место в книге занимала история создания противо-туляремийной живой вакцины, а вышедший из комиссаров Хатеневер как бы и должен был пойти по ошибочному пути. После того как я прочитал рукопись главы, в которой Поповский рассказывал о профессоре Хатеневере, мы поссорились.
На Леонида Моисеевича Хатеневера мы с Марком Поповским смотрели с двух совершенно противоположных сторон.
В 1938 году Хатеневера исключали из партии за потерю бдительности. Два месяца он просидел с узелком в ногах в ожидании ареста. Ему повезло: именно в эти месяцы Берия сменил Ежова. На короткое время заметно ослабли репрессии. Когда я читал в записных книжках Хатеневера о том, что он чувствовал в те страшные для себя дни, жизнь его была мне особенно близка и понятна. Он представлялся мне высоким, стройным, красивым человеком с неизменной скрипкой в руках. В те дни он особенно много играл на скрипке. Скрипка - подарок тестя на свадьбу. Она и теперь у нас в доме. Его самой любимой мелодией был "Чардаш" Монти. Я это угадал по потемневшим углам нотной тетради.
"Чардаш" Монти я впервые услышал в лагере, в исполнении моего лагерного друга, скрипача Владимира Кузьмича Староверова. Это именно он каким-то причудливым образом превратился в моих лагерных рассказах в инженера Черкасского.
Было очевидно, что писатель исказил образ Хатеневера в своем повествовании, но из-за комплиментов, на которые он не скупился, было трудно найти точные слова, чтобы выразить наше разочарование. Когда же вскоре эти слова нашлись, было уже поздно. Книгу запустили в печать. А все дело было в ключевой фразе, с которой Поповский и начал свой рассказ о Хатеневере: "Думаю, что старые профессора не были в восторге, когда, громыхая шашкой, в аудиторию ввалился этот "красный", незнакомый даже с элементами химии и физики".
В 1913 году Хатеневер окончил семилетнее минское еврейское училище, в котором, хотя и называлось начальным двухклассным, кроме русского языка преподавали алгебру, геометрию и естествознание, которое включало в себя химию и физику. Судя по тому, как свободно и грамотно Хатеневер владел русским языком, нет сомнений, что и по другим предметам он получил такие же глубокие знания. Это же училище окончили два брата и сестра Леонида Моисеевича. Все они не только получили затем высшее образование, но каждый из них добился значительных успехов в той области, где им довелось работать. Но почему получение ими образования происходило почти обманным путем - семь лет обучения в двухклассной школе, иными словами в хедере, - вот это уже совсем другая тема... Наверное, именно здесь следует искать главные ответы на вопросы, связанные с активностью еврейской молодежи во время самого страшного в России бунта против царя и правительства, и почему они, получив основы знаний только в хедере, смогли потом оставить столь заметный след не только в науке и искусствах, но также и военном деле.
Когда книга Поповского появилась на книжных прилавках, в семье говорили о ней смущенно. Вроде бы хорошо, но только не совсем правда. Чувство досады было общим. Позволили прикоснуться к памяти отца чужому человеку...
Поповский уже много лет живет за рубежом. И точно так же, как он когда-то написал о Хатеневере, что никто и никогда не ставил под сомнение его научное имя, я могу сказать и о Поповском, что, написав все эти строки, ничуть не ставлю под сомнение его писательское имя. Он автор многих серьезных книг, а его книга о Вавилове принесла ему широкую известность в мире. И все же я был бы рад узнать, что он сожалеет о той давней своей ошибке.
В дни болезни, которая покидала меня очень медленно, я много думал и о Тарасове. Я находил, что тот надлом, который произошел во мне, был чем-то родствен послеворонежскому состоянию Тарасова, когда он увидел перед собой глухой тупик. Впервые появились сомнения, хорошо ли мы с Борисом делаем, что так упорно требуем от Тарасова исповеди перед нами. Разве мы Боги?
Борис умер 12 августа 1975 года. Думаю, что, если бы Тарасов приехал на похороны, мы наверняка обнялись бы. Но Тарасов приехать не смог, а вместо него за поминальным столом лицом ко мне сидел Анатолий Коноплев. Я узнал его сразу же. Между нами стоял поминальный стакан с водкой, накрытый ломтиком черного хлеба. Коноплев смотрел на меня без смущения. Желания говорить с ним у меня не было, но он заговорил со мной первым. Сказал, что пострадал не меньше нашего. То есть Бориса, Шурика и меня. Что оттуда его выгнали почти сразу же. Что на пенсию он ушел только в чине полковника. Что если бы не случившееся, то был бы теперь генералом, как многие его сослуживцы. Да, вид у постаревшего Коноплева был не очень благополучным. Выпили за Бориса. Коноплев вздохнул: "Бедный, бедный Борис Николаевич. Даже детей после себя не оставил. Зря он там был, ох как зря..." Я усмехнулся: "Значит, и я... зря?" Коноплев с удовольствием засмеялся: "Ты?! Нет, ты не зря. Больше того скажу: ты даже смог скрыть от следствия свое истинное лицо". Я промолчал. Не стал омрачать поминки Бориса тяжелым разговором.
Через много лет мне станет известно, что в те дни, когда искали Тарасова, к Коноплеву пришли Майя Симкина и отец Тарасова посоветоваться. Заодно назвали место, где скрывался Тарасов. Вот если бы не к начальству побежал тогда Коноплев, а тихо увел Тарасова домой, то вся наша история, возможно, была бы совсем иной...
Летом 1989 года позвонил Белкин. Он приехал в Москву с сыном. На этот раз мы с ним встретились, как встречаются близкие родственники после долгой разлуки. Он спросил об Илье Шмаине. Видимо, воспоминание о посещении дома на Зубовской согревало его многие годы. Сам он жил в Тюмени, и у меня даже мелькнула горькая мысль о его возможном одиночестве. Однако мысль эта была напрасной. Очень скоро я понял, что сохранившийся в чистоте пристальный интерес Белкина ко всем глобальным проблемам жизни на Земле был для него теперь неотделим от любви к своим детям - дочери и сыну.
Трогательно было смотреть на нежного и робкого Вадима рядом со своим, словно бы высеченным из горной породы, отцом. Я увез их на два дня в деревню. Погода была хорошая. Гуляли, купались и, конечно же, много говорили. Особенно за вечерним чаем. Правда, каждый раз, когда Белкин начинал говорить о великом марксистском учении, я деликатно помалкивал. Спорить было бесполезно. Тем более что Белкин был моим гостем.
О Вольтер я спросил Белкина совершенно случайно. Белкин вдруг вспыхнул, расстроился и сказал, что, раз она осталась жива, значит, никто не собирался ее убивать. Сдержать себя было трудно, и я быстро произнес: "Да, да, конечно... Тем более что к провалу организации она имела косвенное отношение..."
Видимо, оба мы в эти минуты в одинаковой степени ощущали незримое присутствие Тарасова. Белкин снова сказал, что все равно, лучше Тарасова на эти вопросы никто ответить не сможет...
И все же, когда мы возвращались в Москву, я был счастлив, что поездка с Белкиным удалась. Что наша встреча была по-настоящему дружеской, что мы с легкостью и тактом избавлялись от всех шероховатостей, которые могли бы испортить встречу. Обвал произошел в самом конце пути, на Кутузовском проспекте, недалеко от Киевского вокзала. Белкин вдруг спросил, не жалею ли я, что был в лагере. Меня вопрос покоробил хотя бы потому, что когда-то его задавал Тарасов. Ответил почти без промедления: "Под твоим и Тарасова руководством, что ли?" Получилось неожиданно вызывающе. И тут же вылезли наружу все те недоговоренности, которых, как оказалось, и помимо разговора о Вольтер, в деревне накопилось предостаточно. Там я что-то говорил о Столыпине. Приводил его как положительный пример. Белкин мне это припомнил и сказал: "Столыпинские галстуки!" Точно так же и о религиозном смирении: "Поповщина!" За нашими спинами онемели и затаили дыхание Вадим, моя жена и младшая дочь Евгения. Руль бросало то влево, то вправо. Машины шарахались от нас.
