Альфонс Ламартин - История жирондистов Том II
Клери, который боялся, подобно камердинеру Карла I, чтобы его трепещущий от холода господин не показался перед эшафотом дрожащим, подал королю свой плащ. «Мне нет в нем нужды, — сказал король, — дайте мне только мою шляпу». Взяв шляпу, он схватил руку своего верного слуги и сильно сжал ее, потом, повернувшись к Сантерру и смотря ему прямо в лицо, с решительным видом, сказал: «Идем!»
Сантерр и его отряд, можно сказать, сопровождали осужденного, а не вели его под стражей. Король твердым шагом сошел с лестницы, внизу он встретил привратника по имени Матен, который накануне выказал ему недостаток уважения и которого король упрекнул за наглость. «Матен, — сказал он ему, — вчера я был несколько раздражен против вас; простите мне ради такой минуты». Матен молча отвернулся.
Проходя пешком первый двор, король два раза посмотрел на окна королевы. Во втором дворе короля ожидал экипаж; у дверец стояли два жандарма; один из них сел на передок; потом взошел король и посадил духовника по левую руку от себя; второй жандарм взошел последним и запер дверцу. Карета покатилась.
Приказом Коммуны гражданам, не принадлежавшим к вооруженной милиции, запретили находиться на улицах, которые выходят на бульвары, или показываться в окнах. Даже рынки были пусты. Пасмурное, туманное небо только на расстоянии нескольких шагов позволяло различать лес пик и штыков от площади Бастилии до подножия эшафота на площади Революции. Король попросил у аббата молитвенник и искал в нем псалмы, которые соответствовали его настроению. Жандармы, сидевшие против короля, не могли скрыть удивления и уважения, какие внушало им благочестивое самоуглубление короля. Несколько криков сожаления послышалось при выезде экипажа в толпе, собравшейся на улице Тампль. Эти крики замерли без отголоска. Из толпы не вырвалось ни одной обидного слова, ни одного проклятия. Если бы у каждого из 200 тысяч граждан, которые оказались зрителями этих похорон живого человека, спросили: «Нужно ли, чтобы этот человек умер один за всех?» — никто, вероятно, не сказал бы «да». Но обстоятельства сложились так, что все, не колеблясь, выполняли то, чего не хотел, быть может, никто, взятый отдельно.
Впрочем, не все хранили бесстрастный вид.
При слиянии многолюдных улиц, которые примыкают к бульвару между воротами Сен-Дени и Сен-Мартен, внезапное волнение на минуту остановило процессию. Семь или восемь молодых людей рассекли толпу, разорвали ряды людей и бросились к экипажу с саблями в руках, с криком: «Сюда, кто хочет спасти короля!» В числе этих людей оказались барон де Батц, авантюрист и заговорщик, и его секретарь Дево. Три тысячи молодых людей, тайно завербованные и вооруженные для такой попытки, должны были ответить на этот сигнал и попытаться устроить при поддержке Дюмурье восстание в Париже. Обнаружив, что никто за ними не следует, заговорщики воспользовались общим изумлением и смятением, проложили себе путь через ряды национальной гвардии и затерялись в соседних улицах. Отряд жандармов преследовал их и схватил несколько человек, которые поплатились жизнью за свою попытку.
Процессия, остановившаяся на минуту, продолжала путь среди безмолвия неподвижного народа, вплоть до выезда с улицы. Там луч зимнего солнца, пробившись сквозь туман, осветил площадь, покрытую сотней тысяч человек; полки парижского гарнизона составляли каре вокруг эшафота, палачи ожидали жертву, а орудие казни — его толстые доски и столбы, окрашенные в красный цвет, — высилось среди толпы. Это была гильотина.
Машина, изобретенная в Италии и ввезенная во Францию благодаря человеколюбию известного медика, члена Учредительного собрания Жозефа Гильотена, послужила заменой жестоким и позорным орудиям казни, которые революция хотела уничтожить. По мысли законодателей гильотина имела еще и то преимущество, что тут кровь человека проливалась не руками другого человека, но безжизненным инструментом. Экипаж остановился в нескольких шагах от эшафота. Переезд продолжался два часа.
Король, заметив, что экипаж перестал двигаться, поднял глаза и как человек, который прерывает чтение на минуту, наклонился к уху духовника сказал ему тихо, вопросительным тоном: «Мы, кажется, приехали?» Священник отвечал ему немым утвердительным знаком. Один из трех братьев Самсон, парижских палачей, отворил дверцу. Людовик вышел из кареты. Трое помощников палача окружили его и хотели раздеть у подножия эшафота. Король величественно отстранил их, сам снял сюртук, галстук и опустил рубашку до пояса. Тогда палачи снова бросились к осужденному. «Что вы хотите делать?» — прошептал он с негодованием. «Связать вас», — отвечали они и уже держали его за руки, чтобы скрутить их веревками. «Связать меня?! — возразил король таким тоном, в котором звучала вся честь его рода, возмущенная подобным позором. — Нет, нет! Я никогда не соглашусь на это! Делайте свое дело, но меня вы никогда не свяжете, даже не думайте об этом!» Палачи настаивали, возвышали голос, призывали на помощь, готовились к насилию. Рукопашная схватка вот-вот осквернила бы жертву у подножия эшафота. Король взглянул на священника, спрашивая у него совета. «Государь, — сказал аббат, — перенесите безропотно это новое оскорбление как последнюю черту сходства между вами и распятым Христом, который будет вашею наградой». Король поднял глаза к небу. «Действительно, — сказал он, — нужен пример Бога, чтобы подчиниться подобному оскорблению!» Потом, обернувшись и сам протягивая руки палачам, он сказал: «Делайте что хотите, я выпью чашу до дна!»
Поддерживаемый под руку священником, осужденный взошел на эшафот по высоким скользким ступенькам. Достигнув последней ступеньки, он быстро отошел от духовника, прошел твердым шагом всю ширину эшафота, взглянул мимоходом на машину и топор и, вдруг обернувшись налево, к той стороне, где его могла видеть и слышать наибольшая масса народа, сделал барабанщикам знак молчания. Барабанщики машинально повиновались.
«Народ! — сказал Людовик XVI голосом, который был отчетливо слышен на другом конце площади. — Народ! Я умираю невиновным во всех тех преступлениях, какие на меня возводят! Я прощаю виновникам моей смерти и молю Бога, чтобы кровь, которую вы проливаете, не пала когда-нибудь на Францию!..» Он хотел продолжать; трепет охватил толпу. Начальник штаба войск из лагеря под Парижем, граф Бофранше-д’Айя, приказал барабанам бить. Сильный и продолжительный грохот заглушил и голос короля, и ропот толпы. Осужденный сам отдался палачам. В ту минуту, когда его привязывали к доске, он бросил еще один взгляд на священника, который молился на коленях на краю эшафота. Людовик XVI владел всеми чувствами до той самой минуты, когда вручил свою душу Богу. Доска опрокинулась, топор опустился, голова покатилась.
Один из палачей, взяв голову казненного за волосы, показал ее народу и оросил кровью края эшафота. Несколько федератов и фанатиков-республиканцев взошли на помост, омочили острия своих сабель и пик в крови и потрясали ими в воздухе с криком: «Да здравствует республика!» Ужас этого поступка заглушил крик на губах народа: общее восклицание походило скорее на протяжный стон.
Пушечные залпы возвестили самым отдаленным предместьям, что монархия казнена. Толпа безмолвно разошлась. Останки Людовика XVI в простой повозке свезли на кладбище Мадлен, а в яму насыпали извести, чтобы кости этой жертвы революции не сделались впоследствии предметом поклонения.
Улицы опустели. Толпы вооруженных федератов пробежали по парижским кварталам, возвещая о смерти тирана и распевая кровожадный припев «Марсельезы»; их встречали без малейшего энтузиазма: город остался немым.
XXXVI
Лепеллетье де Сен-Фаржо и Пари — Кюстин — Талейран — Внешняя коалиция — Военный министр Паш — Дюмурье в Бельгии
Смерть Людовика XVI вызвала сильное волнение во всем государстве. Все люди, не разделявшие стоицизма судей, были объяты ужасом и печалью. Им казалось, что великое святотатство должно призвать на народ одно из тех возмездий, которых Небо требует за кровь праведника. Женщины бросались с крыш домов и с парижских мостов. Сестры, дочери, жены и матери членов Конвента осыпали упреками своих мужей и сыновей. Казнь еще не была совершена, когда один из главных судей уже понес кару за смертный приговор Людовику XVI.
Мишель Лепеллетье де Сен-Фаржо, потомок древнего рода, члены которого занимали высшие судебные должности, и владелец огромных поместий в департаменте Ионны, сначала защищал права короля в Генеральных штатах. После закрытия Учредительного собрания, предвидя падение монархии, он удалился в свои поместья, а затем перешел на сторону народной партии с угодливостью человека, которому надо заслужить прощение. Когда он сделался центром, вокруг которого начали группироваться недовольные в его департаменте, душою клубов, подстрекателем народных волнений, его выбрали членом Национального конвента в Сансе. Архиепископ Санса Ломени де Бриенн, бывший министр Людовика XVI и известный противник церкви в вопросах философии, в гражданском платье и красном колпаке присутствовал при избрании Мишеля Сен-Фаржо. Таким образом духовенство и аристократия отреклись от своих прав в пользу народа и обагрили руки в крови. Архиепископ, предвидя ужасные последствия подобных жертв, носил с собой яд, присланный ему Кондорсе, которым он и воспользовался несколько месяцев спустя, а Сен-Фаржо уже предчувствовал, что его поразит кинжал роялиста. Тот и другой должны были сделаться мучениками своего нового положения: один нанес себе удар сам, другой пал от руки убийцы.
