Альфонс Ламартин - История жирондистов Том II
Клери запер за ними дверь. Король с нежностью заставил королеву сесть в кресло с правой стороны от себя, а сестру посадил в другое кресло, по левую руку. Кресла оказались поставлены так близко, что обе женщины, наклонившись, обвили плечи короля руками и склонили головы к нему на грудь. Юная принцесса, распустив волосы по коленям отца, распростерлась у его ног, а дофин сидел на одном из колен короля. Эти пять человек, сжимавшие друг друга в объятиях, представляли собой как бы одно существо, одну нераздельную группу голов, рук, трепещущих тел, содрогавшихся от горя и ласк. Между ними раздавались горькие рыдания, сдержанный лепет, глухой ропот; отчаяние пяти душ, соединенных в одну, должно было вполне разразиться и тут же замереть в долгом объятии.
Тихий разговор, прерываемый поцелуями и рукопожатиями, продолжался в течение двух часов. Никто посторонний не слышал этих сердечных излияний. Сказанное угасло вместе с сердцами через несколько часов или месяцев, в могиле или в темнице. Одна только юная принцесса сохранила следы этой беседы в своей памяти и впоследствии сообщила нечто из последнего разговора.
Когда сердца были переполнены нежностью, глаза утомлены слезами, а губы не могли больше выговаривать слова, король встал и соединил всю семью в одном продолжительном объятии. Королева бросилась к ногам мужа и заклинала его позволить им остаться подле него всю эту роковую ночь. Он отказал в просьбе из любви к дорогим существам. Предлогом к такому отказу он выставил необходимость дать себе отдых, чтобы собрать назавтра все свои силы. Но он пообещал семье призвать ее в восемь часов утра. «Отчего не в семь?» — сказала королева. «Ну хорошо, в семь часов», — отвечал король. «Вы обещаете нам это?» — воскликнули все хором. «Обещаю», — повторил король. По мере того как пленники подходили к двери, которая вела на лестницу, рыдания усиливались. Наконец король бросился назад и, протягивая руки к королеве, воскликнул: «Прощай… Прощай!..» В его движении, взоре, звуке голоса в одно и то же время звучали и прошлая нежность, и терзания настоящей минуты, и вечность будущей разлуки, но тут же слышался и некоторый оттенок религиозной радости, которая предвкушала свидание в будущей жизни.
Во время этой сцены прощания молодая принцесса выскользнула без чувств из объятий принцессы Елизаветы и упала к ногам короля. Тетка, королева, Клери бросились поднимать ее. Во время внезапной сумятицы король вырвался, закрыл глаза руками, и, повернувшись с порога своей комнаты, крикнул в последний раз: «Прощайте!»
Агония монархии кончилась.
Король в изнурении упал на стул и долго не мог говорить. Клери умолял его принять хоть сколько-нибудь пищи, но «обед» продолжался не более пяти минут. Священник спросил короля, не будет ли для него утешением отслушать божественную службу завтра утром до рассвета и из его рук причаститься Святых тайн. Осужденному в ту минуту, вероятно, показалось, что сам распятый на Голгофе Спаситель посещает его в темнице в последний час. Впрочем, король не надеялся получить такую милость от комиссаров Коммуны.
Священник питал более доверия к милости Божией. Он сошел в зал совета и попросил разрешения совершить мессу в комнате короля. Комиссары, с одной стороны, боясь отказать в высшем утешении умирающему, а с другой — навлечь на себя обвинение в фанатизме, долго совещались вполголоса. «Кто нам поручится, — сказал наконец один из этих людей священнику, — что вы не отравите осужденного под видом причастия?» Духовник устранил всякий предлог к подозрениям, попросив самих стражников доставить вино, просфоры, сосуды и священные принадлежности.
Король встретил это последнее утешение как первый луч бессмертия. Началась исповедь. Он упал на колени, припомнил перед Богом поступки, мысли, намерения всей своей жизни. Такой обзор совести, такое самоосуждение продолжались долго. Затем король встал, сознавая себя если не невинным, то по крайней мере оправданным. Священник поставил кающемуся во искупление грехов ту смертную кару, которая предстояла королю; кровь его должна была сделаться жертвою, чтобы омыть трон от всех грехов его семьи.
Ночь наполовину прошла. Осужденный лег и заснул таким неожиданно мирным сном, как будто для него за этой ночью последует следующий день. Священник провел ночные часы в молитве в комнате Клери. Оттуда раздавалось ровное дыхание заснувшего короля, подобное движению стенных часов, которое, однако, скоро остановят. В пять часов следовало разбудить короля. «Разве пять часов пробило?» — сказал он Клери. «На башенных часах нет еще, — отвечал Клери, — но пробило уже на нескольких городских колокольнях». «Я хорошо спал, — заметил король, — вчерашний день меня утомил».
Клери помог своему господину одеться. Посреди комнаты он приготовил алтарь, и священник тут и совершил богослужение. После обедни, пока священник разоблачался, король вернулся в свою башенку для дальнейших размышлений. Ююри вошел туда, чтобы на коленях испросить его благословения. Людовик XVI обнял Клери, поручив передать от своего имени привет всем, кто выказывал к нему привязанность, и в особенности — тем из своих стражей, кто имел сострадание к его неволе и умиротворял ее строгости. Потом король тайком передал ему печать, отделив ее от своих часов, небольшой пакет, вынутый из нагрудного кармана, и обручальное кольцо, которое снял с пальца. «После моей смерти, — сказал король, — вы передадите эту печать моему сыну, а кольцо — королеве. Скажите ей, что мне тяжело расстаться с ним, но я это делаю для того, чтобы его не осквернили вместе с моим телом! Вы ей передадите также этот маленький пакет с локонами всех членов моего семейства. Скажите королеве, моим милым детям, моей сестре, что хоть я и обещал видеть всех их сегодня утром, но счел за лучшее избавить их от пытки повторения столь жестокой разлуки. Чего мне стоит отправляться на смерть, не заключив их еще раз в объятия! — Рыдания прервали его слова. — Поручаю вам, — прибавил он с нежностью, — передать им мое прощанье!»
Клери удалился, заливаясь слезами.
Спустя минуту король вышел из своего кабинета и спросил ножницы, чтобы слуга мог отрезать локон его волос, — единственное наследство, какое осужденный мог оставить своей семье. В этой милости ему было отказано. Клери просил у стражников позволения сопровождать своего господина и раздеть его на эшафоте, чтобы рука преданного слуги заменила в этом последнем служении позорную руку палача. «Хорош для него будет и палач», — отвечал один из комиссаров.
Лучи дневного света стали проникать в башню. Отчетливо слышались гул барабанов, которые во всех кварталах призывали граждан, топот жандармских лошадей и стук колес пушек и фур, перевозимых с места на место во дворах Тампля. Король равнодушно слушал этот шум.
Несколько минут спустя у подножия башни послышались голоса офицеров, которые приводили свои эскадроны в боевой порядок. «Вот они приближаются», — сказал король, прерывая и потом опять возобновляя разговор с духовником. В течение двух часов много раз приходили и стучались в дверь его кабинета под различными предлогами. Каждый раз духовник думал, что это уже роковой призыв. Король, не смущаясь, поднимался с места, отпирал дверь, отвечал и опять садился.
В десять часов на лестнице раздались шаги вооруженных людей, двери с шумом отворились, показался Сантерр в сопровождении 12 чиновников муниципалитета и десяти жандармов, которых он выстроил в комнате двумя рядами. Заслышав этот шум, король приотворил дверь своего кабинета. «Вы пришли за мной? — сказал он Сантерру твердым голосом и с повелительным видом. — Я сейчас выйду; подождите меня там!» Людовик вновь запер дверь и преклонил колени перед священником. «Все кончено, отец мой! — сказал он ему. — Дайте мне последнее благословение и молите Бога, чтобы он поддержал меня до конца». Потом король встал, отворил дверь и вышел к своим палачам с ясным лицом. В руках он держал сложенную бумагу: это было его завещание. Он обратился к охраннику, который находился прямо перед ним: «Прошу вас передать эту бумагу королеве». Движение изумления, выразившееся при этом слове на лицах республиканцев, напомнило королю, что он ошибся в выборе слов. «Моей жене», — поправился он тогда. Муниципальный служащий отступил назад: «Это меня вовсе не касается, — отвечал он грубо, — я здесь только для того, чтобы отвести вас на эшафот».
Этим человеком был Жак Ру, бывший священник, который, сложив с себя сан, вместе с ним изгнал из своего сердца всякое милосердие. Король, оглядев лица окружающих, обернулся к одному из тех, выражение лица которого обнаруживало меньшую жестокость; приблизившись к этому муниципальному служащему по имени Гобо, он попросил: «Передайте, пожалуйста, моей жене эту бумагу, вы можете прочитать ее; тут есть распоряжения, о которых Коммуна должна знать». Охранник, с согласия своих товарищей, принял завещание.
