Империя свободы: История ранней республики, 1789–1815 - Гордон С. Вуд
По иронии судьбы, только Юг, который в основном возглавляли продемократические республиканцы, противостоящие аристократическим федералистам, смог сохранить подобие традиционного легитимного патрициата. Но лидеры республиканцев, Мэдисон и Джефферсон, никогда по-настоящему не оценивали характер демократических и эгалитарных сил, которые они и их коллеги-рабовладельцы с Юга развязывали на Севере.
Аристократия могла быть необычайно слабой в Америке, особенно в северных штатах, но некоторые представители этой аристократии продолжали цепляться за то, что они считали её отличительными манерами и обычаями. И действительно, чем быстрее их аристократическое звание подрывалось стремительными социальными изменениями, тем настойчивее некоторые из них отстаивали свои прерогативы и привилегии. Хотя появление федералистов и республиканцев в качестве политических партий в 1790-х годах неуклонно подрывало личный характер политики, аристократическая концепция чести всё ещё оставалась сильной. Многие из ведущих деятелей продолжали бороться с различными способами защиты своей чести в мире, где это понятие быстро теряло свою актуальность.
То, как Джефферсон отнёсся к публикации нашумевшего письма, которое он отправил своему итальянскому другу Филиппу Маццеи, показывает, как может работать политика репутации. Джефферсон написал это письмо в 1796 году, после ожесточённых споров вокруг договора Джея, и в нём он выразил своё глубокое разочарование в администрации Вашингтона. «Англиканская монархическая и аристократическая партия, — писал он Маззеи, — пытается подорвать любовь американцев к свободе и республиканизму и превратить американское правительство в нечто, напоминающее прогнившую британскую монархию». «Вас бы охватила лихорадка, — писал Джефферсон, — если бы я назвал вам отступников, перешедших в эту ересь, людей, которые были Самсонами в поле и Соломонами в совете, но которым блудница Англия остригла головы». Маццеи перевёл политическую часть этого письма на итальянский язык и опубликовал его во флорентийской газете. Французская газета подхватила его, и эта французская версия, переведённая на английский язык, появилась в американской прессе в мае 1797 года.
Поскольку большинство людей полагало, что Джефферсон порочит Вашингтона, великого героя Америки, федералисты были в восторге от письма и не упустили возможности предать его огласке, даже заставили зачитать его в Палате представителей. «Ничто, кроме измены и мятежа, не будет следствием таких мнений», — заявил один конгрессмен-федералист.
Джефферсон был глубоко смущён обнародованием письма. Сначала вице-президент думал, что для защиты своей репутации он должен «выйти на поле публичных газет»; но вскоре он понял, как он объяснил Мэдисону, что любой ответ вовлечёт его в бесконечные объяснения и приведёт к «личным разногласиям между мной и генералом Вашингтоном», не говоря уже о том, что он втянет в конфликт «всех тех, у кого его персона всё ещё популярна, то есть девять десятых населения США». Мэдисон согласился с тем, что молчание, вероятно, было лучшей альтернативой для Джефферсона. Среди тех, с кем советовался вице-президент, только Джеймс Монро призвал его ответить публично, как он сам делал в ответ на свой неловкий отзыв из Франции.
Монро был воинствующим республиканцем и, как ветеран Революционной войны, гораздо более привержен кодексу чести, чем Джефферсон или Мэдисон. В 1798 году он был возмущён тем, что президент Джон Адамс назвал его «опозоренным министром, отозванным в знак недовольства за проступок», и написал Мэдисону, чтобы тот посоветовал, как реагировать в рамках кодекса чести. Монро считал, что не может просто проигнорировать оскорбление Адамса, поскольку «не заметить его может оставить у многих неблагоприятное впечатление обо мне». Однако личный вызов на дуэль казался невозможным, поскольку Адамс был «пожилым человеком и президентом». Он не мог просто потребовать объяснений по поводу своего отзыва из Франции, поскольку уже сделал это. Возможно, он мог бы написать памфлет и напасть на Адамса, «высмеять его политическую карьеру, показать, что она является завершением глупости и порока». В ответ Мэдисон посоветовал Монро, если он хочет что-то сделать в нынешней накалённой атмосфере партийной борьбы, написать «умеренное и достойное враждебное выступление, опубликованное под вашим именем».
Хотя Мэдисон никогда не дрался на дуэли, он хорошо знал кодекс чести, связанный с этими личными столкновениями. Например, он критиковал Роджера Грисволда за то, что тот не вызвал Лиона на дуэль. Если бы Грисволд был «человеком шпаги», он бы никогда не позволил Палате представителей вмешаться в его конфликт с Лайоном. «Ни один человек, — говорил он, — не должен упрекать в трусости другого, который не готов предоставить доказательства собственной храбрости».
Гамильтон, как ветеран Революционной войны, был человеком меча, как показала его конфронтация с Монро в 1797 году. За пять лет до этого, в 1792 году, Гамильтон, будучи секретарём казначейства, вступил в адюльтер с женщиной по имени Мария Рейнольдс и фактически заплатил шантаж её мужу, чтобы сохранить интрижку в тайне. Когда в 1792 году несколько подозрительных конгрессменов, включая сенатора Джеймса Монро, в частном порядке обвинили его в нецелевом использовании казённых средств, Гамильтон признался в измене и шантаже, которые не имели никакого отношения к делам казначейства. Конгрессмены, смущённые этим откровением, похоже, приняли объяснение Гамильтона и прекратили расследование.
Слухи о причастности Гамильтона к Рейнольдсам циркулировали в течение следующих нескольких лет, но только в 1797 году Джеймс Томсон Каллендер, шотландский беженец и один из новой породы недобросовестных журналистов, повсеместно распространявших злословие, использовал приобретённые им документы, чтобы публично обвинить Гамильтона в спекуляции казёнными деньгами. Хотя, скорее всего, документы Каллендеру предоставил Джон Бекли, лояльный республиканец и недавно уволенный клерк Палаты представителей, Гамильтон подозревал, что это был Монро, и потребовал от Монро публичного заявления, в котором тот поверил в объяснения Гамильтона, сделанные пять лет назад. Ссора между двумя мужчинами стала настолько острой, что только обмен письмами и несколько сложных переговоров, включая вмешательство Аарона Берра, предотвратили дуэль. Однако кодекс чести требовал, чтобы Гамильтон как-то защитил свою репутацию, и поэтому он опубликовал пространный памфлет, в котором изложил все гнусные подробности романа с миссис Рейнольдс. Лучше прослыть частным прелюбодеем, чем коррумпированным чиновником. Памфлет оказался катастрофической ошибкой, и Каллендер со злорадством заявил, что Гамильтон нанёс себе больше вреда, чем могли бы сказать против него «пятьдесят лучших перьев Америки».
Гамильтон был необычайно вспыльчив, тонкокостен и чувствителен к любой критике, но в его столкновении с Монро в 1797 году не было ничего
