Кровь и золото погон - Сергей Дмитриевич Трифонов
Во дворе у Кузякина на лавке из наструганной доски в тени разлапистого вяза в исподнем сидел хозяин и его племяш, Сенька Рыжий, здоровенный детина с нечесаной огненной копной на голове. Пред ними на ящике красовались бутыль мутного самогона и пучок зелёного лука.
— Давай, Ваня, выпей чуток с нами, — сосед подал полный стакан самогонки.
— Нет, брат-сосед, спасибо, не могу в такую жару употреблять. Не обижайся, худо мне будет, еще с войны, как германская пуля в пузо угодила, в жару пить не могу.
— Да и ладно, — не обиделся Кузякин, — а мы с племяшом выпьем, правильно я говорю, Сеня?
Племяш согласно кивнул, и они дружно опрокинули стаканы. Втроём закурили.
— Што, Ваня, интересного поведаешь? — с нескрываемой иронией спросил Кузякин. — Ты у нас власть, должон знать всех больше.
Бурнашов пожал плечами, что, мол, тебя интересует, нового-то и нет ничего особенного.
— Вот ты нам скажи, сосед, взаправду власть собирается заместо продналога вводить налог деньгами, иль врут людишки?
Иван знал от начальства и из газет, плохо собирался налог продуктами, в одних губерниях засуха, в других хлеба от дождей вымокнут, где заморозки урожай побьют, где мор нападёт на скот или птицу… Да что в губерниях, у них у самих в губернии в разных уездах разный климат. В южном Демянском уезде еще ничего, а возьми северо-восточный Боровичский, у них там каждый год в июне заморозки. Вот и решили в Кремле ввести с будущего года единый денежный налог. Крестьянству он более выгоден, ему самому будет решать, что продать на рынке, а что в хозяйстве оставить, приберечь до весны. Примерно так и ответил Иван на соседский вопрос.
— Ишь, коммуняки чего удумали, — злобно прошипел Кузякин, — намерились трудовое крестьянство деньгой удавить. Где ж, скажи, Ваня, нам столько денег заработать, чтоб с ентой властью рассчитаться? Совсем ведь удушат, душегубы, а, Ваня? — И тут же сменил тему. — А скажи, сосед, правду люди бают, будто на губернию из-за кордона несметная сила белая идёт? Будто армия целая уже Холм и Псков взяла, а на Демянск генералы конную дивизию направили, со дня на день подойти должна?
Иван мельком глянул на ехидную рожу соседа и подумал: «А ведь приди белые, Кузякин и многие в городе с цветами их встречать станут. А потом поведут выдавать большевиков и советских работников, гепеушников и милиционеров. А потом еврейский погромчик учинят и мародёрствовать начнут…»
— Глупости народ городит, — спокойно ответствовал Бурнашов, — чушь несусветная. Сам подумай, сосед, кабы Псков или Холм кто взял, тут бы у нас уже прифронтовой город был, пехота с кавалерией и артиллерией все пути-дороги бы забили. В Новгородской губернии сил у советской власти много. А бандитов пока везде хватает, — Иван поднялся и, прощаясь, досказал: — может, какая банда и у нас в губернии завелась, так мы её враз обкорнаем.
14
Замучила проклятая духота! Ночные дежурства в это жаркое лето превратились в каторгу. Окна в фельдшерском пункте не откроешь, сразу налетят комары да мухи. А марли на окна нет, ее и так выдают вместе с бинтами и ватой по крохам раз в квартал. Днём хоть посетители косяком идут, некогда о жаре думать, только успевай кому рану зелёнкой обработать, кому сетку йодовую на опухоль нанести, кому клизму от всех бед поставить… Ночью — совсем беда. Спасают только книги, да милый иногда навещает.
Лея Цвибель только успела дочитать рассказ «Муж» любимого ею Антона Павловича Чехова. «Фу, дрянь какая этот акцизный!» — подумала Лея, с огорчением закрывая книгу. «Дама только душой стала в танцах отходить от липучего провинциального мрака, а этот таракан всё испортил!» Скрипнула дверь, и на пороге появился Ваня Егоров с букетиком полевых ромашек. Лея радостно обняла милого, будто век его не видала, а не четыре часа после последней разлуки. Что делать? Любящие часов не наблюдают.
Цветы она поставила в банку с водой, развела примус, водрузила на него полувёдерный медный чайник, расстелила на небольшом столике чистое полотенце и выложила яства: кусок пирога с капустой, варёные яйца, кровяную колбасу из шинка брата, ломти розового сала с чесноком.
— Кушай, миленький, кушай, никого нет, — приговаривала Лея, гладя стриженую белокурую голову Ивана.
«Поесть или сразу начать миловаться», — думал Ваня. Решил вначале поесть. Энергично работая челюстями, поглядывал виновато на Лею, словно говоря: «Прости, милая, голод — не тётка, когда ещё удастся закусить». Лея всё понимала, каков бы ни был мужчина, но путь к его сердцу всё равно лежит через желудок. Конечно, если это настоящий мужчина, а не какой-то там сопливый хлюпик, каких в Демянске после войны развелось, как грязи.
Иван Егоров был настоящим мужчиной. Высокий, богатырского сложения тридцатилетний красавец с голубыми глазами. Многие, ох многие девицы и молодухи в уездном городе заглядывались на него, но лишь одна Лея Цвибель смогла по-настоящему достучаться до его сердца, найти ей единственной известные ниточки к душе Ивана. Возможно, их сблизила любовь к чтению, именно в уездной библиотеке они и познакомились. Возможно, Иван увидел и почувствовал, как Лея умеет слушать и молчать так, словно и не молчит вовсе, а ведёт с ним сердечную беседу, её глаза вели с ним непрерывный ласковый разговор. Пусть помолчат те, кто не верит в любовь с первого взгляда. К Леи и Ивану это не относится, они полюбили друг друга сразу.
Иван родился в селе Выбити Солецкого уезда, в бедной семье конюха имения князей Васильчиковых. Мальчик рос рядом с лошадьми, постепенно постигая премудрость ухода за ними. Хозяева отдали смышленого пацана в волостную школу, и если бы не смерть отца и не вынужденная необходимость кормить мать и двух малых сестрёнок, Иван при поддержке князя мог бы окончить и гимназию в Сольцах, и поступить в военное училище.
Война для Егорова завершилась в конце двадцатого года, когда он, зауряд-прапорщик, награждённый двумя солдатскими Георгиями, ставший в семнадцатом году председателем полкового комитета драгунского полка и провоевавший всю Гражданскую войну в Первой конной армии Будённого командиром взвода, а затем эскадрона, попал под суд военного трибунала Южного фронта. В особый отдел кавалерийской дивизии его, связанного и избитого, доставили красные мадьяры, заявившие, что комэск Егоров отказался выделить взвод для расстрела группы белых офицеров, захваченных в районе Феодосии. Егоров не только не выделил расстрельную команду, но сам покалечил несколько чекистов, доказывавших ему, что есть приказ председателя Реввоенсовета республики товарища Троцкого офицеров в плен
