Лев Анисов - Иезуитский крест Великого Петра
Она была весьма благосклонна к нему. И это все отметили.
— Не уклоняясь от исполнения моих обязанностей к вам обоим, — отвечал регент, — я прошу ваши высочества, в случае получения вами каких-нибудь донесений, которые могли бы посягать на добрые наши отношения, не удостоивать того ни малейшим вниманием, но, для разъяснения истины, объявлять мне доносителей. Со своей стороны обязываюсь действовать точно так же.
При всех сановниках регент и родители Иоанна Антоновича укрепились на то взаимным словом.
Ложность отношений чувствовали все, и напряженность распространялась во дворце, захватывая каждого.
Об Анне Леопольдовне и ее супруге маркиз де ла Шетарди имел следующие сведения.
В 1732 году генерал-адъютант Левенвольде был отправлен в Европу для выбора жениха принцессе Анне Леопольдовне. Посетив германские дворы, Левенвольде остановил взор свой на принце Антоне Бевернском. (Тому способствовала немалая сумма, выделенная русскому посланнику австрийским двором.)
Решено было в Петербурге пригласить принца в Россию, дать ему чин кирасирского полковника и назначить приличное содержание. Левенвольде, по высочайшему повелению, сообщил о том родным принца. Родные не замедлили прислать избранника в Россию. Явившись при дворе, принц Антон имел несчастие не понравиться Анне Иоанновне, очень недовольной выбором Левенвольде. Но промах был сделан, исправить его, без огорчения себя или других, не оказывалось возможности.
Принцу дали полк.
Отношения между молодыми людьми не складывались. (Жена английского посланника леди Рондо в одном из писем, 12 июня 1739 года, писала: «Его воспитывали вместе с принцессою Анною, чем надеялись поселить в них взаимную привязанность, но это, кажется, произвело совершенно противное действие, потому что она ему оказывает более, чем ненависть — презрение».)
Саксонский полковник Нейбауер в частной беседе с маркизом де ла Шетарди поведал, когда принцессе предложено было, желает ли она идти замуж за принца Антона-Ульриха, она тотчас же отвечала, что охотнее положит голову на плаху, чем пойдет за принца Бевернского. Этою минутою воспользовался Бирон: жене камергера Чернышева, бывшей тогда в чрезвычайной доверенности у принцессы, внушили похлопотать в пользу принца Петра, старшего сына Бирона. Думали, это будет самый удобный к тому случай, потому что принцесса, в неведении дальнейших видов, которые имели на нее, видимо, была огорчена и убита. Однако ошиблись в расчете, и вышло то, чего никак не ожидали. Принцесса и прежде, и теперь питала закоренелую ненависть к Бирону и его семейству и выказала себя изумленною и раздраженною от «неприличного предложения» Чернышевой. Чтобы лишить возможности внушить императрице что-нибудь другое, она сделала над собой величайшее усилие и объявила, что, еще раз посоветовавшись с собою, готова к послушанию и желает выйти за принца Бевернского.
(Вряд ли знал маркиз о любопытных по этому предмету показаниях Волынского в производившемся о нем деле: «Как ея высочество была сговорена за герцога Брауншвейгского, то он, Волынский, пришедши к ней и видя ее в печали, спрашивал о причине тому. Принцесса отвечала: «Вы, министры проклятые, на это привели, что теперь за того иду, за кого прежде не думала, а все вы для своих интересов привели». Волынский утверждал, что ни он, ни Черкасский ничего о том не знают, а разве Остерман, и спросил: «Чем ее высочество недовольна?» Принцесса отвечала: «Тем, что принц весьма тих и в поступках не смел».)
Действительно, принц был добрый малый — и только. Его доброму сердцу явно не хватало ума и энергии.
Получил маркиз де ла Шетарди и негласную информацию: не Остерман в конечном деле решил дело (вице-канцлер стоял за брак Анны Леопольдовны с Антоном-Ульрихом, — племянником императрицы австрийской), а графиня Головкина. В России брак между двоюродными считался недопустимым. Петр же Бирон (так говаривали); был сыном Анны Иоанновны и, следовательно, доводился двоюродным братом принцессе. Головкина сумела воспользоваться этим обстоятельством и с необычайным тактом провела все дело.
Анна Леопольдовна уступила настояниям тетки. Но не могла перебороть себя и была весьма холодна к жениху.
Всю ночь после свадьбы она провела одна, в Летнем саду. Анне Иоанновне пришлось прибегнуть к действиям неординарным: фрейлины видели в полуотворенную дверь, как государыня била по щекам свою племянницу.
Бирон беззастенчиво, не раз и не два говорил прямо в лицо молодому супругу, что жена его до замужества сознавалась, что охотнее положит голову на плаху, чем пойдет за него.
Эрнста-Иоганна прямо-таки взбесило требование венского двора о праве Антона-Ульриха заседать в кабинете и военной коллегии. Около этого времени Пецольд, секретарь саксонского посольства, случайно встретил Бирона в Летнем саду, и тот дал свободу раздражению своего вспыльчивого характера.
— Венский двор считает себя здесь, как дома, и думает управлять делами в Петербурге, но он сильно ошибается! — говорил герцог Курляндский. — Если же в Вене такого мнения, что у герцога Брауншвейгского прекрасные способности, то я готов без труда уговорить императрицу, чтобы принца совсем передать венскому двору и послать его туда, когда там настоит надобность в подобных мудрых министрах. Каждому известен герцог Антон-Ульрих как человек посредственного ума, и если его дали в мужья принцессе Анне, то при этом не имели и не могли иметь другого намерения, кроме того, чтобы производить на свет детей; но и на это он не настолько умен. Надобно только желать, чтобы дети, которые могут, пожалуй, от него родиться, были похожи не на него, а на его мать.
Не будучи к кому-либо расположен, Бирон держал себя с ним высокомерно. Как гласит предание, даже будучи узником в Пелыме, свергнутый регент внушал страх местному начальству — воевода, встречаясь с ним на улице, разговаривал, сняв шапку, а в доме его не решался сесть без приглашения.
Немудрено: при подобных взаимоотношениях достаточно было небольшой вспышки, чтобы многое в мгновение изменилось при дворе.
Французский посол знал, не один он пристально следит за развивающимися событиями.
В воскресенье, 19 октября, младенца-императора с большим торжеством перевезли в Зимний дворец.
Шествие открывал эскадрон гвардии. Следом шел регент. За ним несли кресло, в котором восседала кормилица с ребенком на руках. Анна Леопольдовна ехала в парадной карете с Юлианой Менгден.
(Юлиана входила в фавор, и сведения о ней собирались особенно тщательно. Маркизу известно было, она — дочь лифляндского ланд-маршала Густава Магнуса Менгдена от брака его с Доротеею-Софиею фон Розен, родилась в мае 1719 года. Когда именно поступила в придворный штат, достоверно установить не удавалось, но чрезвычайная привязанность к ней Анны Леопольдовны заставляла предполагать, не была ли Юлиана совоспитанницею принцессы и товарищем ее детских игр, а потом невеселой молодости. Они бывали неразлучны, и об этом много судили в дипломатическом корпусе. Уверяли, фаворитка запрещала Антону-Ульриху входить в спальню жены. Маркиз Ботта приписывал склонность принцессы к Юлии тому, что последняя — женоложница со всеми необходимыми для того качествами.
— Это черная клевета! — возмущался Мардефельд. — Юлия никогда такой не была: покойная императрица из-за таких обвинений повелела тщательно освидетельствовать эту девушку, и донесение комиссии было благоприятно для нее.
Впрочем, слухи не угасали.)
Все отправились в Зимний дворец и поздравляли регента, целуя у него руку или полу мантии. Он заливался слезами и не мог произнести ни слова. «Спокойствие полное, так сказать, ни одна кошка не шелохнется», — сообщал в депеше Мардефельд о событиях воскресного дня.
Ему вторил английский министр Финч, сменивший Рондо. «Гусарский полк, проезжая по Гайд-парку, возбуждает больше шума, чем эта перемена правительства».
Для распоряжений относительно погребения императрицы Анны Иоанновны учреждена была Комиссия, носившая название «Печальной».
Тело императрицы находилось в опочивальне.
Для усопшей приготовили одежду: «шлафор» серебряной парчи, «робу» из той же парчи, украшенную белыми лентами, башмачки и бархатное «одеяло».
19 октября в придворной церкви совершена была заупокойная литургия и панихида членом Синода епископом псковским и архимандритом Александро-Невской лавры Стефаном.
Сенат назначил регенту пятьсот тысяч рублей в год и постановил именовать его высочеством. Впрочем, этот титул дали и Антону-Ульриху.
Бирон начал милостями, отменяя приговоры о смертных казнях, смягчая наказания. Призвал обратно ко двору князя Черкасского.
Он искал популярности.
Были уменьшены подати, последовал манифест о строгом соблюдении законов. Приказано было в зимнее время часовым давать шубы, «ибо в морозное время они без шубы претерпевают великую нужду». Памятуя, как упрекали его в роскоши и расточительстве, Бирон запретил носить материи дороже 4 рублей за аршин.
