Дмитрий Быков - Школа жизни. Честная книга: любовь – друзья – учителя – жесть (сборник)
Сколько выпусков увидело свет, точно неизвестно, но внезапно дело открылось. Журнал обнаружил отец одного девятиклассника, проверяя его карманы на предмет курения. Он искренне испугался за «духовное состояние» сына и донес в органы (говорят, он сам имел к ним отношение). За дело взялся КГБ, началось расследование. В центр разборок попали Юра Белостоцкий и еще четверо ребят, занятых в «Гамлете». Их начали поодиночке таскать на допросы. В школе учителя ходили с опрокинутыми от страха лицами: их тоже допрашивали, требуя раскрыть других участников и содержание выпусков. Но многие учителя вообще не были в курсе, а те, кто были, держались твердо. Основной удар пришелся на историчек – они были партийными. Марью Сергеевну сняли с работы, исключили из партии, но в итоге она удержалась в строю, получив строгий выговор и страшную по тем временам запись в личном деле: «За политическую близорукость и партийную беспринципность». Ряд других учителей тоже получили взыскания разной строгости. Нина Самойловна (она была беспартийной) ушла в другую школу.
Для пяти ребят, признанных антисоветчиками (остальных самиздатовцев и сопричастных никто не выдал), кульминацией разоблачения стало заседание райкома комсомола. Заканчивался уже следующий, 67-й год. По описаниям Вадика Махонина, в комнате была зловещая обстановка. Присутствовали двое молодых кагэбэшников. Их грозное молчание добавляло обличительного рвения районным комсомольцам. Никто из выступавших не только не читал, но даже и в глаза не видел самиздатовских выпусков, но это не мешало утверждать: враги народа! Использовалась формула «я Пастернака не читал, но осуждаю», как в 58-м году. В итоге ребят с позором изгнали и из комсомола, и из нашей элитной школы, отправили в разные школы. Не знаю, как конкретно это сказалось на их дальнейшей судьбе, но явно непросто. Так или иначе, им испортили жизнь – сбили колею, заклеймили, навсегда отравили душу.
Скандал тогда прогремел на всю Москву, но никаких официальных следов мы не нашли. Для меня эта история по-шекспировски драматична. По большому счету она продолжается и по сей день, лишь меняя свои формальные сюжеты. Как стоически вели себя тогда и сами ребята, и защищавшие их учителя! Но была одновременно и другая модель поведения, другой внутренний выбор. Судьбоносные решения для пятерки старшеклассников выносила власть, но осуществляла их не она, а то самое школьное большинство, которое еще недавно с упоением наслаждалось их творчеством. Изгнание ребят из комсомола и из школы проходило казуистически – как бы по инициативе самих школьников. Все ученики шестых-десятых классов должны были дружно подписать заготовку о «гневном осуждении антисоветчиков». Директриса велела – и дети лихо, не вникая, приложили руку к расправе над вчерашними кумирами. Правда, были и те немногие, кто уклонился.
Я часто мысленно возвращаюсь к этой картинке с собиранием школьных подписей. Мне она лучше всего объясняет, что такое «быть или не быть». Быть – значит расслышать трепетно звенящий внутри тебя голос совести и ему подчиниться, куда бы он ни позвал. Все остальное уводит в сферу небытия – даже если кажется, что живешь.
Борис Гребельников
Каллиграф
Случайно встретив моего отца, учительница пожаловалась:
– Обратите внимание на своего сына. Ужасный почерк, курица лапой пишет лучше!
Данная педагогом сравнительная характеристика куриной и моей каллиграфии отцу не понравилась, и он с ремнем «обратил» на меня внимание. Затем меня, зареванного, усадил за письменный стол – вырабатывать красивый почерк, а сам встал за моей спиной, похлопывая ремнем по своей ладони.
Выучив уроки, я каждый день по два-три часа писал ненавистные мне тексты из пособия по каллиграфии. Через восемь месяцев моя «писанина» в тетради не отличалась от напечатанного текста в пособии. Я мастерски научился копировать, можно сказать, рисовать буквы.
Ради любопытства (поверит или нет) я подделал почерк отца, написав «от него» записку матери. Она действительно приняла ее за настоящую и купила в магазине ту вещь, о которой было написано на клочке бумаги.
Родители долго разбирались, разглядывая записку. Отец, расписавшись несколько раз на чистом листке бумаги, тщательно сравнил подписи и, не увидев различия между оригиналом и фальшивкой, признал подпись на записке своей. Такое пристальное внимание к подписи было из-за того, что у отца имелась привычка – на записках, независимо, кто был адресат, ставить свой замысловатый «автограф», который невозможно подделать. Родители пришли к выводу, что отец, написав послание матери, забыл о нем.
В школе на уроках я подкидывал своим одноклассникам вызывающие записки, написанные почерком моего соседа по парте. В ответ летели бумажки с угрозами. Сосед непонимающе пожимал плечами, а я веселился.
Конец учебной четверти. Вот-вот каждый учитель выставит по своему предмету итоговую оценку за наши знания. Мне уже не до веселья. Тучи сгущаются над моей головой, предчувствую, что будут грандиозный скандал и наказание. Мои родители пока не знают, что у меня в табеле будет почти половина троек за четверть. Мою голову не покидает мысль: «Что делать? Пройденный материал я выучить и рассказать не смогу, слишком большой объем».
На одной из перемен я сажусь за учительский стол и начинаю изучать классный журнал. «Ага, здесь вый дет четверка», – подумал я, переворачивая лист на следующий предмет. «А вот здесь три тройки и три четверки… спорная оценка за четверть. Значит, завтра меня спросят», – и я, не задумываясь, в одной из пустых клеточек пишу цифру «четыре». Заглянувший в журнал через мое плечо Витька удивился:
– Ого, как похоже! Мне тройку поставишь?
– Выручить друга – это святое, – улыбнулся я и в пустой клеточке, напротив фамилии Витьки, вывел цифру «три».
Увидев мои наглые манипуляции с журналом, одноклассники обступили меня. Просьбы посыпались со всех сторон, и я начал щедро выставлять оценки.
– Мне по физике три тройки поставь, – жалобно начал канючить Курочкин.
– Курочка, ты что, сдурел? Погорим! – злобно зашипели на него одноклассники, а меня предупредили: – Больше одной оценки никому не ставь!
Девчонки, стараясь навести порядок, начали кричать:
– В очередь! Без очереди никого не пускать!
– У меня двойка будет за четверть, на второй год могут оставить, – не унимался Кукушкин.
– В следующей четверти учись хорошо, тогда не оставят, – посоветовали девчонки и оттеснили его от стола, чтобы он не мешал мне работать. Почти всем, хоть по какому-нибудь предмету, я от щедрого сердца подарил оценку. Наконец, захлопнув журнал, я важно сказал:
– Достаточно!
Те, ком у не досталось от мен я «подарка», разочарованно поплелись к своим партам, мне стало их жалко, и я обнадежил:
– Остальным через пару дней оценки выставлю.
На уроке физики, раскрыв журнал и не глядя в него, учительница сказала:
– Отвечать пойдет Лопатин. У тебя за четверть может быть тройка. Ответишь хорошо – будет четверка.
Но, взглянув в журнал, тут же осеклась:
– Да все нормально…. Четыре будет у тебя. Садись!
Она растерянно смотрела в журнал и бормотала:
– Вот, Еланского хотела спросить…. Такое впечатление, что у вас кто-то другой вел урок и поставил оценки моим почерком.
– Нет-нет, Вера Николаевна! Вы вели урок! – хором начали уверять мы.
– Значит, начала стареть… склероз, – расстроенно произнесла учительница и на всякий случай возле каждой оценки в журнале поставила свою подпись. Своими сомнениями она, наверное, поделилась в учительской, потому что подписи возле каждой оценки появились и по другим предметам.
Но это не было мне помехой. На переменах я продолжал заниматься «темными делами» – ставить оценки и лихо расписываться за учителей. Мой друг Витька, как телохранитель, с криком: «Не мешайте каллиграфу!» – осаживал напиравшую толпу, следя за тем, чтобы меня случайно не толкнули под локоть.
Своим умением я сократил у себя количество троек за четверть, но не настолько, чтобы не вызвать гнев отца. И мне пришлось идти на следующее ухищрение. Я стащил в канцелярии школы пустой бланк табеля и поставил в нем оценки, какие хотел, а также подделал подписи учителей. Довольный своей работой, в конце четверти я показал табель отцу, он расписался и похвалил за хорошую учебу, и я спрятал фальшивку на книжной полке до конца следующей четверти. А настоящий табель я подписал почерком отца и сдал после каникул в школу.
В следующей четверти, чтобы исключить появление оценок в журнале из «ниоткуда», каждый педагог после своего урока начал забирать его в учительскую и передавать учителю, который будет вести следующий урок.
