Карл Ботмер - С графом Мирбахом в Москве
Старый аппарат управления был разбит; новый еще не построен. Власть московского центрального правительства была ограничена тесными рамками. Местные Советы, образовавшиеся повсюду, действовали, как им хотелось.
В самой Москве господство большевиков также было непрочным. Отношение большевиков к левым социалистам-революционерам было по-прежнему неопределенным. Было очевидно, что советское правительство не решается предпринимать мер против этой группы. Несмотря на мои настояния, правительство бездействовало в преследовании участников покушения на графа Мирбаха, принадлежавших к левым социалистам-революционерам. В Германии распространялись сведения - конечно, из кругов, близких к г-ну Иоффе - будто советское правительство, по требованию Германии, велело арестовать Камкова и Спиридонову, публично призывавших к покушению, и расстрелять их. Граф Гарри Кесслер, находившийся в доверительных отношениях с г-ном Иоффе, еще накануне моего отъезда посетил меня, чтобы сообщить об этом якобы факте как о доказательстве доброй воли советского правительства. Но когда известие это появилось в немецких газетах, то народный комиссариат иностранных дел опубликовал в советской прессе заметку о том, что известие это, конечно, является вымыслом. Но немецкие газеты, под давлением цензуры, не могли опубликовать такого опровержения. Об этой заметке я сообщил в Берлин и просил разъяснений. Министерство иностранных дел ответило мне, что опубликование такой заметки в немецкой прессе никем в Германии воспрещено не было. Когда же я обратился за разъяснениями по поводу этого любопытного явления к г-ну Радеку, то он признал себя автором заметки, о препятствиях же со стороны немецкой цензуры к появлению опровержения в германских газетах он заключил из того, что на его предложение в Берлин об опровержении известия о расстреле Камкова и Спиридоновой получился ответ, что этому мешают "непреодолимые препятствия". По возвращении в Берлин я узнал от германских журналистов, что сам г-н Иоффе просил не опровергать этого известия и что одна из инстанций министерства иностранных дел тоже считала появление такого опровержения нежелательным! По-видимому, у нас, в интересах скорейшего заключения дополнительных договоров, хотели таким путем ослабить раздражение общественного мнения, вызванное безнаказанностью виновников покушения. Только после моего вмешательства опровержение было опубликовано телеграфным агентством Вольфа.
Но советское правительство не только не предпринимало серьезных шагов против левых социалистов-революционеров, причастных к покушению. В первые же дни моего пребывания в Москве оно вернуло милость и благоволение членам этой партии, еще недавно, непосредственно после покушения и восстания, удаленным из состава "Чрезвычайной комиссии" и прочих ответственных учреждений.
В отношении же всех правее стоящих партий и групп она, напротив, применяла самый жестокий террор. Из газет допускались только органы большевиков и левых социалистов-революционеров. Органы всех прочих направлений преследовались беспощадно. Всякие собрания, устраивавшиеся не большевиками или левыми социалистами-революционерами, воспрещались. "Чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией", располагавшая безграничными полномочиями над жизнью и имуществом граждан, свирепствовала прямо-таки ужасным образом над всяким, кто не принадлежал к партии большевиков или левых социалистов-революционеров. В провинции террором руководили местные Советы. Казнь бывшего царя, в середине июля совершенная по постановлению Екатеринбургского Совета и задним числом одобренная Центральным исполнительным комитетом в Москве, была лишь отдельным случаем в ряду многих и обращала на себя внимание только личностью своей жертвы.
Несмотря на столь невыносимый террор, или, может быть, как раз благодаря ему, умеренные элементы решились на последнюю попытку к объединению своих сил. В тогдашней обстановке, при неустойчивости основного ядра большевистских войск, при глубоком озлоблении голодающих рабочих в городах и крестьянства, угрожаемого насильственными реквизициями в деревнях, казалось возможным, что коалиции буржуазных партий удастся объединить вокруг себя разрозненные элементы порядка.
Само советское правительство находилось в серьезной тревоге. В первые дни августа им приняты были в широком масштабе меры предосторожности на случай контрреволюционного восстания. Вокруг Кремля, резиденции Ленина и Совета народных комиссаров в большинстве квартир верхние этажи были очищены и в них установлены пулеметы. С удвоенным рвением днем и ночью производились облавы на контрреволюционеров - главным образом, на офицеров. Эти меры завершились назначением общей регистрации офицеров на 7 августа. При этом многие тысячи из явившихся были арестованы. Сколько было расстреляно из числа арестованных, об этом мы никогда, конечно, не узнаем.
Советское правительство с полным основанием считало свое положение опасным. В те дни количество надежных войск в Москве было невелико, а настроение населения выражало равнодушие или колебание. Для отражения внешнего врага правительству пришлось отправить на фронт все без остатка латышские части; моя охрана из латышей, оставление которой мне категорически было обещано, тоже ушла временно на фронт и была заменена красногвардейцами, производившими довольно скверное впечатление. Население терпело тягчайшие лишения от недостатка продовольствия. В Москве царил буквально голод. Все, что вообще прибывало из съестных продуктов, забиралось, по большей части, Красной гвардией для себя. Хлеба вообще нельзя было достать. Хлеб для персонала германского представительства нам приходилось доставлять катером из Ковно.
Сильнейшей опорой большевистского правительства в это критическое время явилось, хоть и бессознательно и непреднамеренно - германское правительство. Уже самый факт заключения мира и возобновления дипломатических отношений с большевиками был воспринят в кругах небольшевистской России как моральная поддержка большевистского режима с стороны Германии. Явное стремление политики Берлина к лояльному сотрудничеству с большевиками в Великороссии; легкость, с которой господа, ведшие переговоры в Берлине с г-ном Иоффе, мирились с ущербом и уничтожением германской собственности и германских предприятий, причиняемым коммунистическими мероприятиями большевиков; легкомыслие, с которым известные германские публицисты пропагандировали мысль о необходимости для Германии путем содействия большевизму окончательно разрушить российское государство и сделать его бессильным на будущее время, - все это создавало и усиливало в России впечатление, неверное само по себе, будто Германия решила сохранить большевистский режим в Великороссии в целях окончательного уничтожения могущества России. В российских кругах эту политику считали вредной даже с точки зрения интересов самой Германии. Ибо неизбежное ее последствие усматривали в том, что большевизм, в конце концов, обратится против нас самих, - предостережение, которое я в течение короткого пребывания в Москве неоднократно и в самой настойчивой форме слышал со стороны русских. Но с нашей поддержкой большевистского режима в России не могли не считаться как с фактом, тяжесть которого подавляла всякую мысль о самостоятельном восстании против большевиков.
Убийство графа Мирбаха и предпринятые в связи с этим шаги германского представительства вызвали надежду на поворот германской политики. Антибольшевистские, и притом не только реакционные, элементы искали в нас поддержки и одобрения. Г-н Милюков, ранее принадлежавший к непримиримейшим противникам Германии и еще в бытность министром иностранных дел в революционном правительстве князя Львова решительно высказывавшийся против всякого соглашения с Германией, теперь публично выступал за сотрудничество с нами.
Велико было разочарование, когда германское правительство отказалось от требования о вводе в Москву военного батальона германских солдат и удовлетворилось вялым преследованием убийц графа Мирбаха. Это разочарование еще больше усилилось, когда в России стали известны отдельные подробности берлинских переговоров между нашим министерством иностранных дел и г-ном Иоффе. В предполагавшемся отчленении Лифляндии и Эстляндии от российского государства увидели подтверждение того, что Германия ради осуществления своих разрушительных планов относительно России вошла в союз с большевиками. Такое же подтверждение усматривали и в соглашениях экономического и финансового характера, представлявших большевистскому правительству за твердо установленную сумму полную свободу применения его гибельных планов отчуждения и социализации также и в сфере германской собственности и германских прав. Такое впечатление не могло не создаваться еще и потому, что со времени моего отъезда из Берлина г-ну Иоффе удалось провести пункт о том, что уплачиваемая нам общая сумма включает в себя вознаграждение и за те случаи отчуждения, которые вызваны - спешно изданным уже после начала переговоров - законом от 29 июня 1918 года, проведенным в общих чертах, но еще не осуществленным в деталях и в отдельных случаях. Эта уступка, позволившая советскому правительству по собственному усмотрению распорядиться отчуждением германского владения, была сделана вопреки моему настоятельному предостережению, сделанному еще в Берлине и потом вновь подтвержденному телеграфно из Москвы, против такого установления твердой суммы вознаграждения за будущие акты отчуждения. В России это было понятно прямо-таки как поощрение большевистской политики отчуждения и социализации.
