Сергей Сергеев-Ценский - Обреченные на гибель
— На-та-ша! На-та-ша-а!
И чуть не упал, рванувшись было бежать туда: он узнал в женщине Наталью Львовну.
Часто бывает это, что только потерянное нами навсегда становится для нас по-настоящему дорогим и милым.
Чем ближе к загадочной деревне Куру-Узень подъезжала Наталья Львовна, тем плотнее охватывала ее тоска, особенно потому, что все больше и больше мрачнел ее спутник Степан Макогон.
Он хотя и говорил ей насчет того, что Афанасий, пожалуй, успеет срезать угол до начала боры, а сам в это не верил, и она, наконец, заметила его безнадежность и испугалась.
Окончательно поверила она в гибель Федора, когда Кондрат довез ее до каменоломни, где не нашла она ни одного человека.
Степан знал, конечно, о баркасе, а когда не нашел его на обычном для него месте, махнул рукой, потом выбил из своей бутылки пробку, ударив ладонью в дно, запрокинул бутылку и отпил не меньше стакана: это был жест отчаяния, и так и поняла его Наталья Львовна.
Она плакала, когда Кондрат, взобравшийся на скалу карьера, откуда, конечно, шире было видно море, закричал Степану:
— А приглядись, эй, Степан! Приглядись, куда показываю, это не баркас там?
И когда Степан пригляделся, то закричал ответно:
— А вже ж баркас! Только людей черт мае!
Люди в это время как раз сидели за баркасом, и увидеть их никак было нельзя.
Все-таки баркас был налицо, — вытащен на берег, и для рыбака и матроса Степана явилось задачей: вытащен ли баркас, или его просто сорвало отсюда с причала и выбросило там бурей.
— Нет, — сказал он решительно. — Пускай говорит мне кто завгодно, а чтобы в ту сторону выбросить его могло, это уж звиняйте, никак не может, бо дует так, прямо, а никак ли не в бок!
Как отделилась от баркаса и направилась берегом кучка людей, никто из трех не заметил, не туда глядели, а потом тропинка делала такой изгиб, что хотя бы и глядели, не могли бы увидеть.
Одновременно заметили потом друг друга и рабочие каменоломни и приезжие. Степан Макогон, как и Кондрат, не могли не догадаться, что ломщики на баркасе выходили в море, а потом приткнулись, где смогли; гораздо труднее, конечно, было различить в толпе Федора Макухина и рыбака Афанасия, тем более что их прятали от ветра другие.
Но когда закричал Федор, толпа ломщиков невольно открыла его и Афанасия, и все начали кричать и махать руками. Тогда и Степан разглядел Афанасия, а Федора — Наталья Львовна, и оба они побежали по берегу туда, им навстречу.
Наталья Львовна бежала, совсем не замечая от радости, действительно ли бежит она, или просто летит по воздуху.
Она, конечно, обогнала слишком добротного Степана и, добежав до Федора, обняла его, вся вздрагивая от рыданий, а когда оторвалась от него на момент, чтобы хорошенько рассмотреть его, заметила краем глаза, как Степан совал в рот Афанасия горлышко привезенной им бутылки.
Костер, как хотел Федор возле баркаса, развели в каменоломне, где в защите от ветра он горел без помехи. Около него уселись сушиться все, кого выпустило в этот день из своих объятий бурное море. И если Наталья Львовна не нуждалась в том, чтобы огонь высушивал на ней платье, то все же казалось ей, что ничего красивее, ничего праздничнее этого костра в каменоломне ее Федора она никогда не видала в жизни…
Зимний день короток даже на юге, и Кондрат напомнил, что нужно уж ехать обратно, чтобы не захватила в дороге ночь. Выйдя к фаэтону, Наталья Львовна не могла удержаться, чтобы не расцеловать на прощанье спасителей ее Федора, — Рожнова, Данилу, Севастьяна и остальных, чем очень растрогала самого Макухина.
А Кариянопуло все еще не было, хотя все четверо (и Афанасий и Степан) уселись в фаэтон, чтобы ехать обратно.
На обратном пути увидели толстого грека в той самой деревне, около которой его обогнал Кондрат: оказалось, что под ним на выбоине дороги лопнула рессора, и линейка не пошла дальше этой деревни, в которой была кузня.
Впрочем, не рассказывая греку о том, как он сам добрался до Куру-Узени, Федор успел сказать ему, чтобы он возвращался назад, так как продавать каменоломню ему он передумал.
Дня через четыре после этого чересчур памятного дня, грузно, тяжело переставляя ноги, опираясь на палку из дикой груши, глядя исподлобья запавшими глазами, к дому Федора Макухина подошел матрос Афанасий. Наталья Львовна увидела его в окно и сама вышла ему навстречу.
Она была непритворно рада тому, что он встал, ходит, пришел навестить Федора Петровича. Она не замечала, — старалась не замечать, что его старая вытертая рыбацкая фуражка с белым кантом была та самая, в которой он едва не утонул так недавно, и та же самая была на нем суконная матроска под очень обветшавшей курткой — бушлатом. Быть может, она даже и не узнала бы его, если бы он оделся как-нибудь иначе.
— Федя, — сказала она Макухину, вводя к нему в комнату матроса, — к тебе гость!
Федор лежал на широкой тахте, прикрытый теплым одеялом. Она ожидала увидеть большую радость на лице Федора, но он только протянул: "А-а, ты уж встал!" — однако даже не улыбнулся.
Афанасий же явно для Натальи Львовны чувствовал себя не совсем ловко в ее присутствии, однако уходить ей не хотелось, — хотелось послушать, как они будут вспоминать свою прогулку на ялике, которая едва не оказалась для них последней.
Неприятно ей было только, что матрос обратился к ее Федору на "ты".
— Ну, Федор Петрович, что же ты? Лежишь еще? А я вот заковылял.
Отметила она и то, что он, усевшись около тахты на стуле, сразу же загрязнил своими толстыми сапогами пол: ведь мог бы вытереть ноги, когда вошел, — в прихожей имелась для этой цели дерюжка.
— Лежу, как видишь, — ответил Федор, — и ноги как не мои.
— Ты бы их спиртом почаще растирал, — посоветовал Афанасий, — а что в бутылке оставалось бы, это бы выпивал по-трошки.
— Это помогло бы, вы думаете? — спросила Наталья Львовна.
— А как же! Первое средство, — убежденно сказал Афанасий. — Ведь спирт, он же кровь туда-сюда разгоняет, все равно как полицейский на улице, чтобы столпления не делала… Говорят люди, что карасин будто помочь дает, только я, как сам не пробовал, за карасин говорить не хочу, а спирт — это уж всем известно… А чем же ты ноги пользуешь?
— К нему доктор тут один приходит — лечит, — объяснила Наталья Львовна, но Афанасий этого не одобрил:
— Уж доктора налечат! Пети-мети знай давай.
— Как если ты встал, то уж и я надеюсь, что встану, — сказал Федор. А теперь-то что же нам с тобой, Афанасий, — чаю, что ли, выпить? А?
— Чаю? — весьма удивился Афанасий и добавил: — Что же мы с тобой, Федор Петров, из такой погибели выкрутились нешто затем, чтобы чай распивать?
— Ты, значит, полагаешь, что водчонки бы лучше? — спросил Федор, и Афанасий, поведя глазом на Наталью Львовну, тут же согласился с ним:
— Полагаю, что хорошо бы.
— Коньяку, может быть? — предложила Наталья Львовна.
Афанасий вопросительно поглядел на Федора и вопросительно же сказал:
— После, конечно, можно бы попробовать, а?
Когда Наталья Львовна вышла за водкой и коньяком, Афанасий, оглянувшись на дверь и придвинув стул к тахте поближе, заговорил вполголоса:
— Федор Петрович, ты же уговор-то наш помнишь?
— Какой уговор?
— А насчет ста рублей-то… Ведь я же теперь, может, сколько время через твою прихоть калечным буду, а ты же обещание давал мне, — это чтоб я греб веслом дюжее.
— Сто рублей будто я тебе обещал?
— Неужто забыл? — И сразу посуровело лицо Афанасия. — Ты даже, скажу тебе, тыщу обещал, ну, это уж потом было, — это ты вполне мог забыть, потому — не в себе был, а что касается ста рублей…
— Помню, — перебил его Федор.
— Помнишь? — обрадовался Афанасий. — Ну вот, стало быть…
Федор слабо улыбнулся в первый раз с его прихода, но так как услышал приближающиеся шаги Натальи Львовны, то сказал только:
— Это считай у себя в кармане. Дай вот только на ноги встану, и на свадьбе моей гулять будешь, только почище одёжу себе найди.
Наталья Львовна поставила столик около тахты, а когда на столике появились перед Афанасием две бутылки — одна с водкой, другая с коньяком, — то такой светлый и радостный показался ей этот только что глядевший исподлобья матрос, что долго потом не могла она припомнить ни одного более для нее приятного гостя.
Глава двадцать первая
Сыромолотовы расстались
Ваня Сыромолотов оказался в немалом затруднении после закрытия худолеевского пансиона: с одной стороны, ему хотелось уехать из своего дома, с другой, — не на кого было его оставить.
Самое простое было бы, конечно, напустить в него квартирантов, однако ведь не думал же он никогда не возвращаться сюда: иметь свой дом про запас, на всякий случай он считал небесполезным. Наконец, подходящие квартиранты могли ведь и не попасться за короткое время, — город совсем не был перенаселен, а жить здесь только затем, чтобы заниматься отбором квартирантов, значило для него совершенно напрасно терять время.
