Борис Соколов - Иосиф Сталин – беспощадный созидатель
Скорее всего, мы никогда достоверно не узнаем, читал ли Сталин толстовскую повесть и возникли ли у него опасные для Булгакова ассоциации по прочтении эпизода с цыганкой. Скорее всего, нет, не возникли, иначе бы на одолеваемого смертельной болезнью драматурга не обрушились бы некоторые запоздалые милости: полная выплата гонорара за так и не поставленный «Батум», помещение Булгакова в правительственный санаторий в Барвихе, забота о больном, которые проявлял в последние недели булгаковской жизни глава советских писателей Александр Фадеев, явно по указанию, исходившему от Сталина. Да и так ли уж много зрителей действительно различили бы опасные аллюзии в насквозь мифологичной пьесе, рассчитанной на мифологичное же восприятие в атмосфере все усиливающегося культа Сталина, апофеозом которого и должны были стать юбилейные торжества?
Думаю, что и два других эпизода, названных Михальским, не могли на самом деле сыграть сколько-нибудь значительной роли в запрете пьесы. Полицейское описание сталинской внешности: «Телосложение среднее. Голова обыкновенная. Голос баритональный. На левом ухе родинка» отнюдь не заимствовано из пушкинского описания Самозванца в «Борисе Годунове», как думают многие сегодняшние читатели, а взято из более близкого к Булгакову по времени источника – сталинской биографии, написанной французским писателем-коммунистом Анри Барбюсом и вышедшей на русском языке в 1936 году. Барбюс цитировал полицейский протокол допроса Сталина, где было зафиксировано: «Телосложение среднее… Голос низкий… На левом ухе родинка… Склад головы обыкновенный…» Никакой крамолы в данном случае Иосиф Виссарионович при всем желании приписать Булгакову не мог. Сходным образом и сцена избиения Сталина тюремными надзирателями, на которую обычно ссылаются исследователи как на одну из возможных причин запрета, особо выделяя фразу начальника тюрьмы: «У, демон проклятый!», отнюдь не была придумана Булгаковым, а успела уже стать важной составной частью сталинской мифологии. Она есть и у Барбюса. Первоисточником же здесь послужило выступление на Первом съезде советских писателей неутомимого борца с религией Емельяна Ярославского: «Вы знаете, например, рассказ о том, как т. Сталин, будучи в тюрьме, однажды вместе с другими был избит тюремной стражей, полицейскими, согнанными туда солдатами. Он проходил через строй, держа книгу Маркса в руках, с гордо поднятой головой». Трудно сказать, был ли подобный случай со Сталиным в действительности. То, что тюремный персонал действительно избивал новоприбывших заключенных, пропуская их сквозь строй, подтвердил, в частности, прошедший после революции процесс бывших сотрудников Орловского каторжного централа. Так что у Булгакова не было оснований не доверять Ярославскому и Барбюсу. Слова же о Сталине-демоне у Булгакова говорил заведомо отрицательный персонаж, так что и в этом случае канон не нарушался, и зрители вполне могли уподобить в своем воображении страдания узника Джугашвили голгофским страданиям Христа.
Наконец, последнее, о чем говорил Булгакову мхатовский администратор: слова, перемежающиеся с песней. Что здесь имеется в виду? По всей вероятности, речь идет о сцене демонстрации, когда вызванные для усмирения рабочих солдаты поют довольно-таки фривольную строевую песню:
«Рота поет:
Шел я речкой, камышом,Видел милку нагишом!..
СТАЛИН. Товарищи! Нельзя бежать! Стойте тесно, стеной!
Рота поет:
Шел я с милкою в лесу,Милку дернул за косу!..
Иначе солдаты навалятся, озвереют! Прикладами покалечат! Пропадет народ!»
Нельзя исключить, что Булгаков здесь, опять же, подсознательно, в завуалированной форме отразил столь поразивший его сталинский призыв к демонстрантам бить офицеров. В пьесе Сталин призывает противостоять силе, что в итоге приводит только к многочисленным жертвам. Трудно представить, однако, чтобы Сталин мог реконструировать именно такой ход мыслей драматурга. Наоборот, сложившиеся представления об этике поведения революционера требовали смело противостоять врагу, не считаясь с жертвами и поднимая массы для организованного отпора самодержавию. Поэтому ничего крамольного по тем временам в словах, которые Булгаков заставил произнести своего Сталина, не было. Другое дело, что помещены они были в довольно легкомысленный контекст. Но не стал бы герой «Батума» запрещать пьесу из-за подобной ерунды! Можно же было просто попросить автора сократить или переделать не понравившийся эпизод. Нет, причина запрета была в чем-то ином.
Так в чем же? Наверное, многие читатели очень удивятся моему предположению, что главную роль в решении Сталина не выпускать «Батум» на сцену сыграли соображения не политического, а эстетического свойства. Ведь, вопреки распространенному мнению, у вождя был определенный эстетический вкус, и отличить художественный шедевр от ремесленнической поделки Иосиф Виссарионович мог без особого труда. В частности, столь авторитетный свидетель как Константин Симонов, много общавшийся со Сталиным в связи с присуждением Сталинских премий по литературе, утверждает: «Прежде всего он действительно любил литературу, считал ее самым важным среди других искусств, самым решающим и в конечном итоге определяющим все или почти все остальное. Он любил читать и любил говорить о прочитанном с полным знанием предмета. Он помнил книги в подробностях. Где-то у него была – для меня это несомненно – некая собственная художественная жилка, может быть, шедшая от юношеского занятия поэзией, от пристрастия к ней, хотя в общем-то он рассматривал присуждение премий как политик, как дело прежде политическое, и многочисленные его высказывания, которые я слышал, подтверждают это. В то же время некоторые из этих книг он любил как читатель, а другие нет. Вкус его отнюдь не был безошибочен. Но у него был свой вкус. Не буду строить домыслов насчет того, насколько он любил Маяковского или Пастернака, или насколько серьезным художником считал Булгакова. Есть известные основания считать: и в том, и в другом, и в третьем случае вкус не изменял ему».
Елена Сергеевна приводит рассказ своего знакомого А.Н. Тихонова, присутствовавшего при разговоре Сталина с Горьким по поводу «Самоубийцы» Николая Эрдмана. Сталин заявил: «Мне лично пьеса не нравится. Эрдман мелко берет, поверхностно берет. Вот Булгаков!.. Тот здорово берет! Против шерсти берет! (Он рукой показал – и интонационно.) Это мне нравится!» Читая же «Батум», Сталин не мог не видеть, что на этот раз Булгаков «мелко берет» и никакого сравнения с «Днями Турбиных» новая пьеса не выдерживает. Конечно, в мифологическом жанре невозможно было изобразить «гамлетовские терзания», психологическую сложность героев, бурю страстей, борьбу характеров, как в пьесе о Турбиных, в «Беге» или даже в менее удачном в художественном отношении «Мольере». Тем более, что Булгаков не только не знал Сталина лично, но имел вообще очень слабые представления о типе профессиональных революционеров, к которому принадлежал центральный персонаж «Батума». Потому-то, наверное, и безнадежно стремился все-таки получить какие-то архивные материалы о личности Сталина, помимо сухих официальных, дабы попытаться наделить молодого революционера хоть какими-то живыми чертами. Но законы мифа требовали создать по-настоящему яркий образ главного героя, одухотворенный искренним воодушевлением, верой в него драматурга. А вот этого-то в «Батуме» не было. Друзья Булгакова и сотрудники Художественного театра, знакомившиеся с пьесой, публично ей восхищались. Открыто критиковать посвященное Сталину произведение смельчаков не нашлось. Однако наедине с собой они были откровеннее. Один из инициаторов «Батума», В.Я. Виленкин, после одного из авторских чтений пьесы, 5 июля 1939 года записал в дневнике: «Вчера был у Булгакова. Пьеса почти написана. Впечатления: «ах!» не было ни разу…» И тут же поспешил оговориться: «…может быть, потому, что М.А. читал не узловые сцены, а может быть, просто поздно было, трудно было слушать». Нетрудно предположить, что и у Сталина по прочтении «Батума» впечатления: «ах!» не возникло, и ни в каких спасительных оговорках он не нуждался. Еще из первого булгаковского письма он прекрасно знал о скептическом отношении автора к революции, равно как и о том, что лучше всего удаются Булгакову те произведения, где он берет революционную действительность «против шерсти». Достаточно было Сталину прочитать хотя бы несколько сцен «Батума», чтобы убедиться: пьеса написана каким-то вымученным, штампованным, не булгаковским языком. Вот для примера несколько реплик:
«СТАЛИН. Здравствуй, Порфирий. Ты меня поверг в отчаяние своими ответами. Я подумал, куда же я теперь пойду?
ПОРФИРИЙ. Но, понимаешь… понимаешь, я не узнал твой голос…
НАТАША (Сталину). Да снимай шинель!
ПОРФИРИЙ. Нет, постой! Не снимай! Не снимай, пока не скажешь одно слово… а то я с ума сойду! Как?!
