Альбигойский крестовый поход - Джонатан Сампшен
В отличие от Симона де Монфора, Людовик IX и его брат не предпринимали попыток колонизировать Юг северянами. Многим файдитам были возвращены их владения либо по договору 1229 года, либо по королевскому пожалованию впоследствии. Но более тонкие преобразования лишили их многого из того, что они отвоевали. Король часто сохранял за собой их замки и связанную с ними власть над округой. К северо-западу от Нима, на краю нагорья Жеводан, находились сеньории Андюз, Сов и Сомьер, принадлежавшие семье, которая правила ими на протяжении веков. Пьер-Бернард де Сов женился на дочери Раймунда VI и когда-то питал надежды на наследование его владений. Но его сын потерял большую часть своих земель, присоединившись к злополучному восстанию Раймунда VII в 1242 году. Он остался с пенсией от короны в 600 ливров в год и частично разрушенным замком Рокдюр для проживания. Его доход, вероятно, был таким же большим, как и прежде, но он лишился всей прежней власти. Низины, соединявшие Ле-Пюи с Безье и Каркассоном, были слишком важны, чтобы оставить их весьма ненадежному южному барону. Королевские сенешали из Бокера весь остаток XIII века, терпеливо накапливали юридические права в этом районе путем сочетания удачи, запугивания и юридического сутяжничества, что было характерно для их деятельности во всем Лангедоке. Право взимать пошлины, защищать купцов, чеканить деньги, рассматривать жалобы в суде, ремонтировать дороги с помощью местных рабочих — все это были выгодные привилегии и основа для дальнейших посягательств на власть уцелевших феодалов региона. Именно это было сутью королевской власти в XIII веке, а не пышные мероприятия, которыми более слабые монархи пускали пыль в глаза своим подданным.
Если сеньорам де Сов сопротивляться королевской власти было трудно, то более бедным людям это было просто невозможно. Фьефы, которые столетиями дробились по завещанию между наследниками на мозаику крошечных семейных владений, были задавлены обрушившимся бременем королевских налогов. Семья, владевшая половиной города Альес, стала свидетелем того, как ее богатство и власть неуклонно урезаются чиновниками, которые управляли другой половиной от имени короля. В 1240 году семья состояла из шателены, ее матери и малолетнего сына. Их юрисдикция была упразднена, замки конфискованы или разрушены, подданные обложены налогами, а сами они неоднократно представали перед различными судами и в конце концов были изгнаны из своего дома. Все это произошло менее чем за четверть века. В других местах процесс шел медленнее, но результат был тот же. Графы Комменжа, Фуа и сеньоры де Бо уцелели, но гораздо более многочисленный класс шателенов и мелких сеньоров, представителей лучших и худших черт исчезнувшей цивилизации Лангедока, почти полностью исчез, пополнив ряды тех деклассированных рыцарей, которым граф Прованса запретил позорить свой статус занимаясь обработкой собственных полей.
Однако этих людей уничтожили не Альфонс де Пуатье и не Людовик IX. Им позволили уничтожить самих себя и не позволили возместить потери разбойным путем. Новые правители Юга были более терпимы к особенностям южного общества, чем Симон де Монфор, и, за исключением тех случаев, когда их политические интересы были под угрозой, они обычно придерживались подхода своих предшественников. Их чиновники часто, но не всегда, были северянами, и предприимчивые уроженцы Юга, такие как Сикар д'Аламан, все еще могли сделать состояние на королевской службе, как они делали это при Раймунде. Правовые нормы Юга сохранялось в целости и сохранности до Революции и даже распространились на соседние регионы, такие как Ажене. Авторитарные положения римского права понравились некоторым преемникам Людовика IX, особенно Филиппу IV Красивому, при котором в число самых влиятельных советников входили юристы обучавшиеся в университете Монпелье, такие как Пьер Флот и Гийом де Ногаре. Это было своеобразным ответным вторжением южан на север, которое далеко не приветствовалось погрязшим в снобизме и консерватизме старым правящим классом.
Людовик IX и Альфонс де Пуатье оба инициировали всестороннее расследования проступков своих чиновников, и тот факт, что отчеты сохранились в таком большом количестве, очернил их репутацию больше, чем они того заслуживали. Шателена из Альеса могла быть права, а могла и не быть, считая, что сенешаль преследовал ее, потому что она отвергала его ухаживания. Насколько ее случай был типичным, мы не знаем. Но правление Альфонса де Пуатье было, безусловно, лучше, чем правление династии Раймундов, и, вероятно, лучше, чем все, что последовало за ним до эпохи интендантов XVIII века. Тот факт, что самая неспокойная из всех французских провинций безропотно подчинилась французскому господству, говорит о том, что по крайней мере большинство из ее жителей считали столетие мира справедливой платой за потерю политической автономии. Вторая половина XIII века стала периодом беспрецедентного процветания Лангедока. Нарбонский собор, церковь-крепость в Альби и доминиканский монастырь в Тулузе стали памятниками нового богатства, а также возврата к религиозной ортодоксии, который ему сопутствовал. Быстро растущее население ввело в оборот значительную часть заброшенных сельскохозяйственных земель и породило целый ряд новых городов, не имеющих аналогов в истории градостроительства. Их все еще можно лицезреть, а их названия напоминают об атмосфере оптимизма, в которой они были основаны — Гренада, Корд, Пави, Болонь. В долгосрочной перспективе будущее Лангедока должно было стать затяжной историей экономического упадка. Но живших тогда людей можно простить за то, что они не смогли этого предвидеть. Черная смерть и Столетняя война оказались для них гораздо более разрушительными, чем Альбигойский крестовый поход, и если Лангедок к концу Средневековья превратился в нищую глушь, то вольные рутьеры Эдуарда III несут за это большую ответственность, чем крестоносцы Симона де Монфора.
Культурное влияние крестового похода — более трудноразрешимая проблема. Оно, конечно, было меньше, чем влияние нормандского завоевания Англии в XI веке или даже анжуйского завоевания
