Анатолий Левандовский - Потомок Микеланджело
Наполеон на самом деле был необычно вялым — его уже начинала подтачивать болезнь, которой шесть лет спустя было суждено свести его в могилу.
Маршалы и генералы и впрямь оказались небезупречны: Ней не сумел развить начальных успехов, а Груши не подоспел в нужный момент с подкреплением.
Непрерывный дождь, ливший как из ведра весь предшествующий день, и правда размыл дороги, что затруднило действия артиллерии и конницы.
И все же главное было не в этом.
Наполеон всегда учил и сам следовал этому твердо установленному правилу: для обеспечения победы в любых условиях необходим значительный численный перевес над противником. А при Ватерлоо император обладал войском чуть большим полутораста тысяч человек, в то время как у противников было около миллиона.
Это и решило исход сражения.
Скажем больше.
Если бы даже Наполеону чудом удалось победить при Ватерлоо, то за этим все равно последовало бы новое Ватерлоо.
Ибо у союзников были значительные и возрастающие резервы, а у Наполеона их не было и быть не могло: их было негде взять.
19
Не было?..
Негде было взять?..
А народ? Тот самый народ — солдаты, крестьяне, рабочие, — который принял его под Греноблем и довел до Парижа, который обеспечил необыкновенную легкость государственного переворота и который даже сейчас, после Ватерлоо, устраивал каждодневные демонстрации под теми же лозунгами — «Да здравствует император!», «Долой Бурбонов!» — народ, который все еще продолжал видеть в нем «генерала революции»?
Несомненно, народ мог многое сделать.
Народ, воспламененный заботой о спасении родины, революционной родины, мог бы превратиться в несокрушимую силу, которой оказались бы по плечу любые коалиции.
Это ведь уже было испытано.
Когда (в былые дни) против революционной Франции сложился союз монархов, почти такой же, как и в 1815 году, когда главнокомандующий союзников герцог Брауншвейгский обещал сжечь и уничтожить Париж, народ провозгласил: «Отечество в опасности!» — и сумел отстоять свою независимость. Революционное правительство Робеспьера, опиравшееся на народ, в 1793 — 1794 годах не только отбросило войска коалиции, но и вывело Францию на дорогу славы, ту самую, которую затем мастерски использовал генерал Бонапарт.
Народ и теперь не стал другим — это он блестяще доказал в марте 1815 года.
Народ и теперь готов был стать опорой «генерала революции».
Но для этого Наполеон Бонапарт должен был стать подлинным генералом революции. Не на словах, а на деле. Для этого он должен был пойти путем Робеспьера.
Он не сделал этого, хотя подобная мысль и приходила ему в голову.
Кто знает? Будь при нем в качестве ближайшего помощника и советника друг его юности Филипп Буонарроти, он, может быть, отважился бы позаимствовать кое-что из тактики Робеспьера… Впрочем, и Робеспьер кончил полным крахом…
Но Буонарроти не было.
Был честный Коленкур, погрязший в бесперспективных делах своего министерства иностранных дел, был Даву, в качестве военного министра старавшийся собрать как можно больше новобранцев, был Карно, готовый провозгласить «Отечество в опасности», но весьма далекий от Наполеона, всегда относившегося к нему с неприязнью, был, наконец, Фуше, который уже сплел паутину нового заговора.
Наполеон все видел и понимал.
Как-то, еще до Ватерлоо, он заметил герцогу Отрантскому:
— А зря я вас все-таки не повесил, Фуше. Вы ведь изменник.
На что министр полиции ответил с обычным шутовским поклоном:
— Отнюдь не разделяю мнения вашего величества.
Нет, не пошел Бонапарт путем Робеспьера.
Не мог пойти.
Участь его была решена.
Ex nihilo nihil.
И теперь-то наконец он понял это.
20
В Париж он возвратился в каком-то полусонном состоянии, которое не покидало его больше.
Было 21 июня.
Он не поехал в Тюильри, который отныне казался ему чужим и неуютным, а остановился в Елисейском дворце, где и подписал новое отречение в пользу сына.
Он чувствовал несбыточность этого: сын, которого от него оторвали и который воспитывался в чуждых ему принципах где-то в Австрии, никогда не унаследует ему.
Так же как и жена, Мария-Луиза, несмотря на неоднократные его призывы, никогда не вернется к нему. Стараниями коварного Меттерниха она уже успела забыть его и теперь завела роман с кем-то из придворных его тестя…
Выходит, он зря устроил тот развод и комедию с новым венчанием…
А первая жена, Жозефина, единственная женщина, которую он любил и которая его любила, умерла, уже умерла, несмотря на молодые годы… Это случилось, когда он находился на Эльбе. И когда он спросил врача, от какой болезни, тот ответил: «От горя, ваше величество. От постоянной тревоги за вас».
И тут он вдруг вспомнил. Его ветераны, старые ворчуны, в дни, когда начались поражения, не раз говорили:
— Это потому, что он взял новую, немку. При старой мы всегда побеждали.
Теперь не было ни старой, ни новой, ни армии, ни короны, ни надежд.
Не было ничего.
…Он в отупении целыми днями бродил по пустым залам Елисейского дворца, пока не пришли какие-то люди и не сказали, что нужно «очистить помещение»: ведь теперь, отрекшись от престола, он был здесь посторонним, а посторонним здесь быть не разрешалось…
Ему советовали бежать в Америку, по стопам его боевого товарища генерала Моро. Но он на это не пошел, понимая, что через океан ему не прорваться и что враги все равно его достанут, даже в Америке.
Последняя хитрая идея, которая осенила его (она, как обычно, была не без примеси театральности), заключалась в обращении к английскому правительству, его вечному и беспощадному врагу. Отдаваясь английским властям с просьбой о гостеприимстве, льстя нерушимости британских принципов, он рассчитывал на великодушие врага.
Зряшный расчет.
Так когда-то (и, быть может, именно этим руководствовался бывший император французов) поступил вождь галлов Верцингеторикс, который после окончательного поражения, уповая на великодушие Цезаря, явился в римский лагерь, вручил победителю боевое оружие и сел у его ног.
Но «великодушный» Цезарь не помиловал Верцингеторикса. Его шесть лет протомили в римской тюрьме, после чего казнили.
Британское правительство оказалось не великодушнее Цезаря.
Наполеона заточили на маленький остров, затерянный в океане.
Держали под строжайшим надзором.
И оставили столько времени, сколько потребовалось, чтобы он успел продиктовать свои воспоминания.
Об остальном позаботилась болезнь.
Впрочем, есть мнение, что по распоряжению вышестоящих властей нелицеприятные стражи ускорили течение болезни.
Поразительное совпадение: Наполеон, как и Верцингеторикс, провел в неволе перед смертью шесть лет.
21
«Сто дней» промелькнули, как сон.
Началась вторая Реставрация.
Она обошлась французскому народу много дороже, чем первая.
И Бурбоны, и те, кто вновь посадил их на трон, пылали жаждой мести к «вероломным французам».
Страна подверглась оккупации.
На нее была наложена контрибуция в семьсот миллионов франков золотом.
Внутри страны начался жесточайший белый террор.
Одной из первых жертв его стал маршал Ней, талантливейший полководец Франции. Участь его разделили многие офицеры разных рангов.
У кормила правления оказались двое старых союзников — Талейран и Фуше.
А в Европе надолго утвердилась реакционная система, вдохновленная их общим хозяином — князем Клементом Меттернихом.
22
Эпоха реакции не задушила революционной борьбы, хотя заставила ее еще больше законспирироваться.
Естественно, дел и забот у Филиппа Буонарроти прибавилось.
Неутомимый, несмотря на годы, он отдался новой борьбе с обычной страстностью.
Он был на восемь лет старше Наполеона: в 1815 году, когда Наполеону исполнилось сорок шесть лет, Буонарроти было уже пятьдесят четыре.
Однако, вместо того чтобы по примеру своего друга-врага засесть за литературный труд, он еще долгих десять лет занимался тайной революционной деятельностью.
Но это могло бы стать темой для новой повести.
Наша же повесть окончена.
ЭПИЛОГ
1
Вероятно, автору, будь он историк или беллетрист, всегда бывает трудно расставаться со своими героями.
Быть может, именно поэтому в старое доброе время существовал обычай: в эпилоге прощаться с главными действующими лицами, кратко сообщая о дальнейшей их судьбе.
Ныне мы рискнем вернуться к этой традиции и познакомим читателя с тем, как обошлась история с другими, прошедшими по страницам настоящей повести, героями и героинями.
2
Впрочем, о государственных деятелях, крупных функционерах наполеоновской эпохи много говорить не приходится: о них читатель может навести исчерпывающую справку в любой энциклопедии. Он узнает, в частности, что Талейран еще долго подвизался на политическом поприще, приумножал богатства и умер восьмидесяти четырех лет, оставив многомиллионное состояние; что его напарник Фуше не был столь счастлив в политике (подвело все то же «цареубийство») и окончил свои дни в изгнании, едва перешагнув за шестьдесят; что Паскье, в противовес своему бывшему начальнику Савари, прекрасно поладивший со всеми последующими правительствами, прожил почти столетие (95 лет), удостоился при Луи-Филиппе высших государственных должностей и даже академических лавров.
