Лидия Грот - Призвание варягов, или Норманны, которых не было
Шутки шутками, но мнение это, к сожалению, встречалось даже у таких крупных ученых, как М. Н. Тихомиров[283]. Правда, над историками советского времени довлел марксизм и статья Маркса «Тайная дипломатия XVIII в.», написанная в конце 50-х гг. XIX в., но в полном виде опубликованная лишь после его смерти, в 1899 г., однако ни разу не включенная ни в одно из собраний сочинений К. Маркса и Ф. Энгельса, изданных в советское время. Я читала эту статью в шведском издании[284].
В упомянутой статье Маркс предпринял краткий экскурс в историческое прошлое России, и единственным автором, на которого он при этом ссылался, был Шлецер, что было вполне естественным, поскольку и Шлецер, и Маркс были воспитаны на одной и той же историографической традиции: готско-германские завоевания заложили основы европейской государственности.
Вслед за Шлецером К. Маркс рассматривал начало русской истории как «естественный результат примитивной организации норманского завоевания… Завоевательные походы первых Рюриковичей и их завоевательская организация ни в чем не отличались от норманнов в других частях Европы… победители и побежденные слились воедино в России быстрее, нежели в других областях, завоеванных скандинавскими варварами… предводители очень скоро смешались со славянами, каковое видно из их браков и их имен… но завоевание и образование государства в империи Рюриковичей носило исключительно готский характер»[285]. В советский период вплоть до 30-х гг. прошлого века идея о скандинавах — создателях древнерусской государственности — провозглашалась как непререкаемая, что нашло свое отражение в первом издании Большой Советской Энциклопедии[286].
Невзирая на то, что с середины 30-х гг. в центре исторических исследований в СССР оказалось основное теоретическое положение марксизма о ведущей роли экономического фактора в развитии общественных отношений и складывания на его основе классового общества и государства, что не оставляло места рассуждениям о роли династии в этом процессе, пришлой или местной, вышеназванную статью Маркса данная перемена дирекции никак не отменяла. Она продолжала существовать как секрет полишинеля и оказывать свое воздействие на советскую историческую науку. А когда над исследователем нависает марксизм, то политически корректно перенести англов подальше от южнобалтийского побережья. Сейчас марксизм уже ни над кем не висит, однако «земля Агнянска», как известно, по-прежнему трактуется норманнизмом как «английская»[287].
Так обстоит дело с локализацией варягов, «сидящих» к западу. Худо-бедно, у них есть свое место в «географии», и даже не одно, а два. При этом, невзирая на специфику взаимотношения антинорманнизма и марксистской методологии, немало удалось сделать относительно южнобалтийской области расселения варягов. Крупнейшим вкладом по этой проблеме являются труды А. Г. Кузьмина[288]. Его работы продолжили традиции российских историков М. В. Ломоносова, С.А. Гедеонова. В наше время большой вклад в разработку варяжской проблематики, а также в развитие вопроса о многовековых связях Северо-Западной Руси с южнобалтийскими славянами внесли работы М. Н. Тихомирова, А. Н. Сахарова, С. Н. Азбелева, В. Л. Янина, В. Б. Вилинбахова, В. В. Фомина и др.
А вот относительно второй области, куда летопись помещает варягов, т. е. обширного ареала в Восточной Европе, ситуация намного хуже: здесь никаких определенных концепций пока не сложилось, поскольку локализация варягов к востоку от чуди «до предела Симова» обычно воспринималась как недоразумение, как свидетельство нечетких представлений летописца. А. Г. Кузьмин полагал, что «варяги, локализуемые между чудью и „Симовым пределом“, — это города и земли, занятые в свое время мужами Рюрика»[289].
В чем же здесь дело и на основании чего летописца в очередной раз обвинили в некомпетентности? Основанием для подобных обвинений служит созданная в науке и общепризнанная сейчас этническая картина Восточной Европы в древности, согласно которой варягам не положено было находиться там, куда их помещал летописец.
Данная «общепризнанность» покоится на сложившемся убеждении, что древнейшей, этнически верифицируемой языковой общностью северных и центральных областей Восточной Европы являлись исключительно народы уральской языковой семьи, т. е. носители финно-угорских и самодийских языков, мигрировавших со своей прародины близ Северного Урала, между нижними течениями Оби и истоками Печеры в пределы Восточной Европы не позднее эпохи неолита (с рубежа IV–III тыс. до н. э.).
Считается, что это убеждение исходит из соотнесения материалов археологических исследований на обширном археологическом ареале эпохи неолита, характеризующихся памятниками ямочно-гребенчатой керамики, с этническим определением этого круга древностей, носителей которых многие исследователи связывают с предками финно-угров[290]. «Тысячелетиями финны прочно удерживали за собой некогда освоенные территории от Урала до Ботнического залива»[291].
Соседями финно-угорской общности с юга (их размещают в южных регионах Восточной Европы, возможно, с примыкающими областями азиатских степей — Южным Приуральем) выступали носители индоевропейской языковой общности: индоиранцы (арии) где-то с III тыс. до н. э., затем с начала II тыс. до н. э. — представители так называемого древнеевропейского единства, характеризуемого как нерасчлененная славяно-балто-германская общность, из которой в I тыс. до н. э. выделяются носители балтских языков, традиционно отождествляемые с рядом культур раннего железного века Подвинья, Поднепровья и Поочья, где они становятся непосредственными соседями финно-угорского мира[292]. Данные носители балтских языков практически отождествляются специалистами в области лингвистики как непосредственные предки литовцев[293].
Не углубляясь далее в эти необъятные сюжеты, стоит только отметить, что представленная картина «отсекает» от русской истории всю Восточную Европу, начиная с древности и вплоть до второй половины I тысячелетия н. э., т. е. до расселения в этих пределах восточноевропейского славянства, которое единственно связывается с генезисом русской истории. Естественно, варягам, как они трактуются в современной науке, на этой карте нет места до конца I тыс. н. э. В этом смысле между сторонниками различных концепций разногласий нет: варяги в любом случае (связываются ли они с ославяненными варинами или с некими обобщенными скандинавами, ославянившимися на месте) пришли сюда с запада, с Балтики, и могли расселиться здесь не ранее IX–X вв.
Но современные научные концепции находятся в явном противоречии с основным источником — ПВЛ, которая знает варягов как отдельную европейскую общность, не смешивая их ни с финно-угорскими, ни с балтскими народами, рассказывает о варягах в Восточной Европе, по крайней мере, хронологически синхронно с южнобалтийскими варягами и ничем не намекает о «пришлости» восточноевропейских варягов: о них говорится как о насельниках на своей земле.
Это был один из многих фактов, столкнувшись с которым, я стала сомневаться в правильности имеющихся научных концепций по этнической истории Восточной Европы в древности. В своих размышлениях над данными вопросами я стала исходить из допущения, что ошибся не летописец, а современная наука. То есть ПВЛ правильно освещает картину одновременного расселения варягов в двух областях: на южнобалтийском побережье и в Восточной Европе. Но как и когда они расселились на этих довольно обширных территориях? И как шло расселение, т. е. какая территория была для них исконнее?
Подойдя к этому вопросу, я решила прежде всего выяснить, как и когда возникла та самая этническая карта Восточной Европы в древности, согласно которой носители одной финно-угорской семьи языков «тысячелетиями удерживали за собой» гигантские территории от Урала до Ботнии, так никогда и не создав на этих территориях единой крупной этнополитической общности. И это за тысячелетия!
Как выяснилось, современные представления о том, что единственными насельниками на севере Восточной Европы в древности были носители финно-угорских языков, возникли сравнительно недавно, около середины XIX столетия. Но эти представления имели свой пролог, которым послужили также работы многожды упоминаемых мною шведских историков и литераторов предыдущих веков, создававших легендарную историю предков шведов, издревле властвовавших над территориями Северо-запада Восточной Европы и собиравших дань с местного населения. Одним из вдохновляющих мотивов было как раз стремление обосновать историческое право Швеции облагать данью эти области, что после Столбовского мира 1617 года означало на деле идеологизацию получения выгод от контроля за русской торговлей (прежде всего, за торговлей хлебом) с Западом, а после поражения в Северной войне — оправдание попыток реванша с целью возврата земель в устье Невы, где рос молодой Санкт-Петербург.
