Дмитрий Засосов - Повседневная жизнь Петербурга на рубеже XIX— XX веков; Записки очевидцев

Казармы полков, участвовавших в этом апофеозе военного великолепия, отнимали у города 28 га ценнейшей земли — территорию, равновеликую пяти Дворцовым площадям. К началу века они не удовлетворяли ни строительным, ни эксплуатационным нормам и с каждым годом требовали все больших расходов на ремонт. У военных не хватало средств на поддержание уличного благоустройства в окрестностях казарм, что вызывало справедливые жалобы обывателей. Да и сами дислоцированные в центре столицы войска были крайне стеснены как недостатком места для обучения молодых солдат, так и отдаленностью стрельбищ (Енакиев Ф. 68, 69).

Пока войска были верны царю, концентрация их близ трона поддерживала уверенность в его незыблемости. Но эта стратегия оказалась недальновидной. Когда солдаты перестали повиноваться командирам, избыточность столичного гарнизона обернулась роковым обстоятельством для царского режима, а затем и для Временного правительства. Расположенные в городе казармы стали очагами революционной пропаганды. Штыки, защищавшие власть от народа, обратились против самой власти. Без этих штыков власть не перешла бы к большевикам.

Кронштадт был наряду с Петербургом и Николаевом одним из трех в России военных портов 1-го разряда. В административном отношении он являлся особым военным губернаторством в пределах Санкт-Петербургской губернии. Город занимал примерно 1200 x 800 саженей на восточной половине острова Котлин и делился на Адмиралтейскую и Комендантскую части.

Адмиралтейская, открытая к гаваням на южной стороне острова (с запада на восток — Купеческой, Средней и Лесной), соединяла функции порта, верфи, военно-административного и учебного центра Балтийского флота. В ней почти не было жилья — только казенные постройки и гидротехнические сооружения: причалы, доки, склады, таможня, лесная биржа, казначейство, Николаевское инженерное училище, морской манеж, дом и канцелярия главного командира Кронштадтского порта и военного губернатора, мужская и женская гимназии, Петровский парк с памятником Петру I. К 1913 г. в Адмиралтейской части воздвигли знаменитый Морской собор и поставили невдалеке от него памятник С. О. Макарову. Комендантская часть — это собственно город: благоустроенные улицы, жилые кварталы и казармы, церкви, здания Городской думы и Общества взаимного кредита, торговые заведения, Морское собрание, библиотека, театр.

Население города в 1902 г. 43 тыс. человек, а в 1914 г. — 65 тыс. Половина были военными моряками, остальные обслуживали нужды морского ведомства и флота. На 100 мужчин приходилось 83 женщины (Брокгауз. II. XXIII. Ст. 449). Отсюда своеобразие быта, отразившееся, в частности, в особенностях языка, тонко уловленных Д. А. Засосовым и В. И. Пызиным: ни в одной главе книги нет столько жаргонизмов, как в главе о Кронштадте. Этимологию некоторых их них — «пасач», «козяк» — нам не удалось выяснить даже в «Толковом словаре живого великорусского языка» В. И. Даля — отставного кронштадтского морского офицера.

В Кронштадте было несколько учебных заведений морского ведомства: кроме Николаевского инженерного училища — Минные офицерские классы, Машинная школа Балтийского флота, школы водолазов и юнг. Существовали астрономическая и компасная обсерватории (там же. Ст. 450). Еще при Петре I был установлен футшток — устройство для определения фактического уровня поверхности моря относительно средней его величины, дающее нулевой отсчет для всей российской геодезической системы. Обширный морской госпиталь был одним из передовых центров европейской практической и научной медицины. В 1896 г., спустя лишь год после опубликования Рентгеном его открытия, преподаватель Минных офицерских классов А. С. Попов сконструировал для госпиталя рентгеновский аппарат, с помощью которого были получены первые в России снимки внутренних органов человека (Соколов В. 318, 319).

Военная гавань выступала на юго-восток — по направлению к Петербургу. От Толбухина маяка на восток до этой гавани простирался Малый рейд; на запад на 13 верст — Большой рейд. К созданию системы фортов на Котлине и вокруг него приступили при Николае I. В 1856–1871 гг. их строительство продолжили по проектам графа Тотлебена. С 1896 г. форты одевали в бетон и вооружали дальнобойной артиллерией (Соколов В. 319). Реконструкцию и перевооружение фортов завершили к началу Первой мировой войны.

Летняя жизнь за городом стала привычной для петербуржцев с конца 1830-х гг. Самым престижным дачным местом был Каменный остров; немцы предпочитали Крестовский; дешевые дачи Новой и Старой Деревни и домишки на Карповке привлекали холостых чиновников; в Лесном и Парголове отдыхала интеллигенция; в Заманиловке — скромные чиновники с семьями (Деотто П. 362–364). Ареал дачных мест значительно расширился с проведением железных дорог: в 1837 г. — Царскосельской, в 1851 г. — Николаевской, в 50-х гг. — Варшавской, в 1857 г. — на Петергоф (в 1864 г. ее довели до Ораниенбаума), в 1859 г. — на Красное Село, в 1870 г. — Финляндской, в 1874 г. — Балтийской через Гатчину, в 1876 г. — на Сестрорецк через Териоки и в 1894 г. — через Лахту, в начале 1900-х гг. — Витебской (вскоре от нее отвели ветку на Поселок).

Респектабельная публика тянулась поближе к императорским резиденциям, где царили порядок и чистота, — к Петергофу, Стрельне, Павловску. Просвещенное чиновничество, литераторы, инженеры, модные врачи, адвокаты и художественная интеллигенция, стоявшая в оппозиции к официозной культуре, предпочитали ближнюю Финляндию и Эстляндию: это давало иллюзию отдыха в Европе, позволяло наведываться в город и не вводило в катастрофические траты (Лихачев Д. 76; Лурье Л. 173, 174). Люди состоятельные, но без апломба, отдыхали в таких приятных местах, как Разлив, Лесной, Шувалово, Островки, Вырица, Сиверская, Красное Село, Тайцы, Мариенбург, Мартышкино. Им было по средствам снимать дачу, сохраняя за собой квартиру в городе. Архитектура их летних жилищ — романтичная, легкомысленно-нарядная, прозрачная, приветливая — не была похожа ни на городскую, ни на дворцово-парковую. Большинство же петербуржцев — «интеллигентный пролетариат», мелкие чиновники, конторщики, офицерские вдовы, народные учителя — удовлетворялись грязными крестьянскими избами или неказистыми «карточными домиками», которые строились владельцами, заботившимися лишь о прибыли, всюду, куда только можно было добраться железной дорогой; некоторые дачники устраивались в сараях и хлевах (Лурье Л. 174; Деотто П. 359, 368).

Если представить себе преследовавшие бедных дачников запахи навоза и кухни, испарения болот, пыль проселков и деревенских улочек, сквозняки в горницах, ежедневные поездки «дачных мужей» на службу и обратно в битком набитых душных вагонах, то жизнь их не назовешь комфортабельной и здоровой. Но оставаться на лето в Петербурге им было бы хуже.

Во-первых, многие были готовы голодать зимой, лишь бы летом показывать, что они «не простые какие-нибудь люди, а живут на даче». Во-вторых, сезонная плата за дачу была ниже, чем за квартиру. Это вынуждало жить за городом как можно дольше — чуть ли не до октября — и затем устремляться в город искать зимние квартиры: начиналась «несносная процедура странствования по улицам, лазания по четвертым и пятым этажам, бесконечные и однообразные беседы с дворниками» (Деотто П. 365, 368). В-третьих, в летнем Петербурге и даром никто не хотел бы жить. Воздух был так задымлен, что в 1914 г. летчик, покруживший над городом, рассказывал: «Петрограда вы не видите. Там, где он должен быть, большое темно-серое, почти черное пятно» (цит. по ПРП. 267). Шум и давка на улицах делались невыносимыми. По набережным было не пройти из-за причалов со снующими туда-сюда грузчиками. Город превращался в гигантскую строительную площадку, на которой кипела работа армии пришлых каменщиков, плотников, маляров, кровельщиков. Ремонт домов; земляные работы, отравлявшие воздух миазмами почвы; улицы, перегороженные рогатками из-за починки мостовых. «Город изрыт весь точно во время осады; пешеходы, конки, экипажи — все лепится к одной стороне. <…> Трудно жить в Петербурге летом, в знойные дни, а еще хуже того в тихие вечера после них: дышать нечем; на улицах висит сизоватая пелена каких-то промозглых испарений, начинает пахнуть даже на лучших улицах гнилью, навозом» (Минцлов С. 25, 92). В-четвертых, людей гнал на лоно природы миф о противоестественности и бесчеловечности Петербурга, о гибельности жизни в нем. Укорененный в старых пророчествах о неминуемом конце города, порожденного волей Петра-«антихриста», он после пушкинского «Медного всадника» и «Петербургских повестей» Гоголя достиг апогея в творчестве Достоевского и символистов (Топоров В. 4–29). Дачная жизнь манила исцеляющим душу уходом на простор природы (воспринимаемой через призму литературы, музыки и живописи), к более простому (но без отказа от городских привычек) укладу жизни и более открытым (но не без соблюдения приличий) отношениям (Деотто П. 366–369).