Казимир Валишевский - Вокруг трона
Щербатова была фрейлиной и поэтому жила во дворце, откуда не могла отлучаться иначе, как с особого разрешения и только для посещения ближайших родственников. Это обстоятельство благоприятствовало сближению, развязку которого мы сейчас видели. И из дальнейшей беседы с секретарем мы узнаем, как сама Екатерина узнала об этой удивительной измене.
– Он пришел в понедельник, 18 июня, стал жаловаться на холодность мою и начал браниться. Я ответила, что сам он знает, каково мне с сентября месяца. И сколько я терпела. Просил совета, что делать? «Советов моих давно не слушаешь; а как отойти, подумаю». Потом послала ему записку, предлагая блестящей выход из положения: мне пришло на ум женить его на дочери графа Брюса. Ей всего тринадцать лет; но она уж сформировалась – я это знаю. Вдруг отвечает дрожащей рукой, что он с год, как влюблен в Щербатову и полгода, как дал слово жениться. Посуди сам, каково мне было».[120]
Жалобы покинутой старухи-возлюбленной еще долго не прекращались, но, продолжая горевать и предаваться печальным размышлениям, Екатерина отдавала приказания: сначала велела принести себе драгоценный перстень, затем десять тысяч рублей банковыми билетами. Она передала перстень и деньги Храповицкому, который уже знал, что с ними делать. Разговор, как обыкновенно, происходил в утренние рабочие часы, в спальне императрицы. Секретарь тихонько встал и положил полученное за подушку на диване: перстень и деньги были для молодого, очаровательного Зубова, получившего благодаря своему преданному другу, Анне Нарышкиной, с самого начала кризиса доступ во дворец!
Свадьба Мамонова была неделю спустя. По обычаю, одеванию невесты к венцу заканчивалось в комнатах императрицы, под ее наблюдением и при личном участии. По словам свидетеля, когда императорская рука коснулась прически молодой девушки, последняя вскрикнула: ее уколола золотая булавка. Другие свидетельства говорят о гнусном поступке, жертвой которого, будто бы, молодая чета сделалась несколько дней спустя после свадьбы: замаскированные люди проникли ночью в спальню – плохо охраняемую, вопреки приказаниям Екатерины – вырвали молодую женщину из объятий супруга и у него на глазах высекли до крови. Однако то, что мы знаем достоверно об отношении Екатерины к ее бывшему возлюбленному, может служить формальным опровержением этих рассказов.
Покидая Петербург, Мамонов увез еще новый подарок в три тысячи крестьян и сто тысяч рублей деньгами, выданных ему, несмотря на денежное истощение казны. Мамонов даже старался дать понять окружающим, будто, по примеру Потемкина, он сохранил привилегии только что покинутого положения и связанное с ним влияние. Без сомнения, Екатерина была так глубоко оскорблена, что даже относилась несправедливо к своему лучшему другу, пренебрегши перед тем его предупреждениями. Она уже позабыла это и писала покорителю Крыма:
«Если зимой тебе открылись, для чего ты мне не сказал тогда? Много бы огорчения излишнего тем прекратилось... Я ничьим тираном никогда не была и принуждение ненавижу... Возможно ли, чтобы вы меня не знали до такой степени и считали меня за дрянную себялюбицу? Вы исцелили бы меня в минуту, сказав правду». Но в этих упреках все же слышится больше горя, чем гнева. Что касается Потемкина, то он представляет дело по-своему: «Мамонов дурак. Как он мог покинуть место, порученное ему! Но потеря не велика». Потемкин тоже забыл, что он был первым покровителем фаворита и виновником его удачи. Он писал: «По моей привычке оценивать все, я никогда не ошибался в нем. Он смесь нерадения и эгоизма. Уж в этом он Нарцисса за пояс заткнет. Думая только о себе, он громко требовал всего, никогда не платя ничем. Из лени даже приличие забывал. Будь вещью ничто не стоящей, а только понравься ему, она сразу становится самой драгоценной на свете. Таковы права и княжны Щербатовой».[121]
И Екатерина наконец нашла утешение и успокоение в мысли, внушенной ей всегда услужливым Рибопьером, что экс-фаворит лишился рассудка, как Орлов. «Представьте себе, что есть признаки, указывающие на его желание оставаться вместе с женой при дворе. Вообще какое противоречие мыслей... Как будто в уме смешавшийся!» У Екатерины, без сомнения, не было времени – по-видимому, и охоты – продолжать сердиться и мстить: по ее письмам от следующего месяца мы видим, что она была поглощена совершенно иной заботой, а именно, старалась приобрести милость далекого друга, занятого войной с Турцией для «самой невинной души», пришедшей в восторг, найдя красивый перстень и пачку ассигнаций под подушкой, но жаждущей ласки. «Приласкай же нас, милый друг, чтоб мы совершенно были веселы». К императрице вернулась ее здоровая, неизменная веселость, которую только смерть красавца Ланского – уже теперь забытого – могла омрачить на более продолжительное время; и через некоторое время Екатерина с полным спокойствием заканчивает этот неприятный инцидент, выражаясь следующим образом в письме к Гримму: «Воспитанница Мадемуазель Кардель, найдя Красный кафтан более достойным сожаления, чем гнева, и считая его достаточно наказанным на всю жизнь самой глупой из страстей, не привлекшей насмешников на его сторону, и выставившей его как неблагодарного, поспешила покончить поскорее это дело, к удовольствию всех заинтересованных лиц... Многое заставляет догадываться, что молодые живут между собой не согласно».
Правда ли это? В печати появилась корреспонденция Екатерины с бывшим фаворитом, начавшаяся вскоре после разрыва и продолжавшаяся до 1795 г. Банальный в начале, этот обмен писем изменяется через несколько лет и указывает, по крайней мере, со стороны Мамонова, на расположение духа вовсе неблагоприятное проявление супружеских добродетелей. В декабре 1792 г. бывший фаворит дошел до признания: что он несчастлив. «Случай, коим по молодости моей и тогдашнему моему легкомыслию удален я стал по несчастию от вашего величества, тем паче горестнее для меня, что сия минута совершенно переменить могла ваш образ мыслей в рассуждении меня. Живя в изгнании в Москве, одно сие воображение, признаюсь вам, терзает мою душу: вернуться в Петербург и приблизиться к той, с которой, ради своего счастья, не следовало бы никогда расставаться». И иллюзия так укоренилась в уме шестидесятилетней влюбленной, с сердцем никогда не находившим удовлетворения, а воображением, готовым сейчас встрепенуться как в двадцать лет, что она даже не удивилась, прочитав это изумительное признание. – «Я знаю», – спокойно сказала Екатерина Храповицкому, – «он не может быть счастлив». И, со своей стороны, она сейчас же принялась размышлять о последствиях подобного возвращения к прошлому. Это невозможно! Зубов тут, «и совсем иное дело пробыть четверть часа с Мамоновым в саду, или жить вместе!» [122] Если бы он вернулся, вероятно, опять началась бы общая жизнь. Екатерина испугалась такой возможности и, написав трогательный, нужный ответ, отложила на год свидание, которого добивался смелый сикофант, действовавший, вероятно, по наущению Потемкина, боровшегося в это время с новым фаворитом. Но в следующем году Мамонов, получив приглашение совершить столь горячо желаемое путешествие, в свою очередь отступил перед перспективой помериться один на один с Зубовым, теперь утвердившимся в своем положении, так как Потемкина уже не было в живых. Зубову не суждено было иметь преемника.
Глава 2
Корреспонденты. Гримм [123]
I. Официальная и интимная переписка. – Мадам Жоффрен. – Мадам Биельке. – Северная Почта. – II. Вольтер. – Фридрих II. – Иосиф II. – Принц де Линь. – Переписка и слог восемнадцатого века. – Циммерман. – Французские и немецкие философы. – Семейная переписка. – Великий князь Павел и великая княгиня. – Принцесса Дармштадская. – III. Мельхиор Гримм.
IСобственно деловые письма, приказания и инструкции подчиненным, соблюдение вежливости и обмен политических сообщений с соседними государями занимают сравнительно мало места в переписке Екатерины. Она писала много, и ей писали много, и как ее письма, так и письма корреспондентов бывали очень длинны; но это обилие и многословие в посланиях вызваны со стороны Екатерины двумя совершенно особенными потребностями, не имеющими ничего общего с обыкновенными причинами, заставляющими писать письма: во-первых – потребностью обратить на себя внимание, выставиться, проистекавшей из горячего, сообщительного характера Екатерины, побуждавшего ее выражать свои чувства и мысли и делиться ими, или, по крайней мере, тем, что она желала знать, какое было мнение о ее мыслях и чувствах. Ее можно назвать болтливой. А во-вторых, в этой чрезвычайно обширной переписке, которую Екатерина находила возможным вести, она видела тоже один из самых могущественных способов устраивать свои дела. Письма, получаемые ею, заключали, по большей части, политические сообщения, которые она ловко умела вызывать и поддерживать. Ответы ее представляют из себя, большей частью, как бы официозные журнальные заметки: мы встречаем здесь и бюллетени о походах, и заметки, вносящие поправки, и воинствующие статьи, и даже настоящие манифесты, как в письме от 21 января 1791 г., писанном к Циммерману, но предназначенном для Берлинского двора, который надо было успокоить, давши ему в то же время совет не вмешиваться в турецкие дела. Многие из записок к Вольтеру имели целью поколебать положение герцога Шуазёля. Сама Екатерина однажды призналась в том Храповицкому.
