Павлюченков Алексеевич - «Орден меченосцев». Партия и власть после революции 1917-1929 гг.

Говорили во Владимире и по вопросу «обрастания» коммунистов поросятами, козами, овцами. Спорили, можно ли коммунисту иметь двух лошадей, двух коров, новый дом, новые сени. Замнаркомпрод Смирнов по этому поводу заметил: «Фальшивое положение коммунистов в деревне». Руководители настроены аскетически, говорят — нельзя, мелкобуржуазный дух, крепкий крестьянин-коммунист неблагонадежен для партии, однако в деревне голытьбу никто не слушает. Цека было бы полезно дать указание губкомам, что коммунист-крестьянин должен быть хорошим хозяином, уметь работать, местные организации не должны опасаться их зажиточности, но уметь налагать на них сбор в фонд для нужд членов партии[548]. Впоследствии Смирнов, уже будучи полноправным наркомземом, специально обращал внимание Цека на то, что местные парткомы продолжают осуществлять давление на коммунистов, имеющих крепкое крестьянское хозяйство (без наемного труда), считая это противоречащим партийной этике и заставляя их переходить на коллективные формы хозяйства. Нарком просил принять меры и прекратить травлю культурных хозяйств коммунистов, «в противном случае мы не сумеем никогда добиться авторитета в деревне»[549].

Главным рецептом удержать партию от морального падения, а также в качестве основного средства против злоупотреблений ответственных партийцев всегда считалась борьба за пролетарский состав партии. В 1921 году в условиях жесточайшего кризиса аппарат провозгласил спасительную ставку на «рабочую ячейку» или по более красочному выражению — партийную ориентировку на «фабричную трубу»[550].

Но в условиях незрелости, тождества социальных противоречий нового общества коммунисты-рабочие не всегда оправдывали надежды аппарата. Децист Юренев писал, что коммунист-рабочий на производстве зачастую является не чем иным, как делегацией не вполне сознательных масс в нашу коммунистическую партию. Ему не раз приходилось наблюдать подтверждение этому в рабочих коллективах. Например, на общем собрании рабочих решается вопрос: продолжать забастовку или приступить к работам. Долгие дебаты. Наконец, красноречие иссякло и наступает голосование. В итоге — подавляющее большинство за стачку, а против — кучка, среди которой ни одного коммуниста. Нередко во главе рабочих, предъявлявших власти явно невыполнимые требования, становились коммунисты. «Коммунист-массовик не дорожит партией, легко разрывает с ней», — заключал Юренев[551].

Пролетариат — это протокласс для революционеров и охранителей, бюрократов и маргиналов. Существенную часть в его архетипе составляет психология наемного работника. Много говорили о двойной сущности крестьянства — крестьянин, он и труженик, он и собственник. Рабочий тоже двойственен, с одной стороны, он труженик, с другой — наемник и как таковой равно расположен и к «добру» и ко «злу». Как труженик — к созиданию и прогрессу, как наемник — к рвачеству и иждивенчеству, к маргинальному поведению, проще воровству.

События 1921 года показали, что рабочие тоже могут быть политически ненадежными, многие с раскаянием посматривали в сторону крестов когда-то отвергнутой Церкви. С другой стороны, в пролетарской среде процветало «шкурничество», безответственность и пьянство, поэтому в своих поисках надежной социальной опоры партаппарат шел еще дальше. В 1922 году, в условиях разложения партии и перерождения, Цека по ленинскому требованию выдвинул лозунг «Курс на старого рабочего-партийца». С большим напряжением шел поиск активных партийцев с дореволюционным стажем, независимо от того, занимали они какие-либо ответственные посты или нет. Молотов сообщал в 1923 году, что таковых уже взято на учет полторы тысячи (менее 0,3 %). Эта цифра говорит о том, что революционного прошлого в партии осталось даже не на три копейки, а на три гроша.

Требования Цека укреплять ячейки рабочими от станка, но без придачи таковым каких-нибудь привилегий ослабляло стимул у рабочих к вступлению в партийные ряды. Низовое партстроительство оказалось в двойственной ситуации. Определилось противоречие — либо отсутствие всякого влияния малочисленной и лишенной реальных полномочий комячейки на дела производства, либо закомиссаривание и отчуждение. Первостепенной задачей партстроительства в 1922 году стал отход от идеализма в партийном строительстве, отказ от упования на бескорыстное и беспредметное подвижничество коммунистов и постановка партстроительства на твердую материальную базу.

Снятие противоречия пошло по пути, который указывал принцип двойной ответственности коммуниста: ячейка не имеет влияния на само производство, зато имеет возможность воздействия на капитанов производства. Партийные нормы не имели четких границ и прописанного кодекса. Для них не требовалось громоздких судебных учреждений, прокурора и адвоката. В случае необходимости можно было без проволочек обосновать и выдвинуть причины, чтобы изгнать зарвавшегося руководителя из партийных рядов, а, следовательно, с руководящей должности и покончить с его многотрудной карьерой если не навсегда, то надолго. Это была необычайно оперативная и действенная форма низового партийного контроля над функционерами, облеченными властью, которая не нуждалась в изматывающей юридической казуистике и не требовала долготерпения до истечения срока полномочий важного лица. Например, как в нашумевшем случае летом 1923 года, когда директор Раменской фабрики Головкин пропился, устроил скандал и был ячейкой исключен из партии[552].

То, что убрали пьяницу и скандалиста, было не диво, достойным внимания явилось то, что сняли его по настоянию ячейки. Орган низового партийного контроля показал себя в действии. Поэтому в советские времена номенклатура каждый раз больше опасалась недовольства партийных инстанций, нежели гнева своего отраслевого руководства. Правда, партийная ответственность являлась всего лишь инструментом, который можно было употребить и во зло и во благо. С течением времени элементы демократии в партийном контроле становились все слабее и бледнее, по мере того, как в организациях партийный централизм подчинял партийную демократию. В конце истории советского коммунизма, партийный централизм (принцип по сути благотворный и созидательный) намертво спаялся с корпоративным интересом партбюрократии в непоколебимом застое и партия уже действительно стояла до конца «как утес», по выражению Сталина, дожидаясь сокрушительного землетрясения. Партия не нашла в своем арсенале способов надежно оградить государственный и партийный централизм от мезальянса с узкоклассовыми интересами бюрократии.

В кухне партийной статистики наибольший интерес представляет не официальное пролетарское «лицо» партии, а та безликая и постоянно дискриминируемая чистками категория «служащих». По сути дела весь процесс партийного строительства тем или иным образом работал на формирование и шлифовку того узкого слоя ответственных коммунистических работников, которые составляли организационный элемент, так сказать, истэблишмент нового общественного уклада.

Например, по наиболее точным данным переписи 1926 года, всего в Советском Союзе насчитывалось 3 979 896 служащих[553]. Эта цифра осталась без существенных изменений до конца нэпа, когда в 1928 году, уже согласно внутрипартийной статистике, в составе ВКП(б) было учтено 461 175 служащих всех рангов и категорий, т. е. 35,0 % от всей численности партии[554]. То есть в партийных рядах пребывало 11,6 % от всего числа служащих, и это была своеобразная бюрократическая элита, из которой воздвигалась партийно-государственная управленческая иерархия.

Основную массу коммунистов-служащих составляли оперативные работники — 60 % и 40 % — ответственные работники. Вот эти 40 процентов — приблизительно 185 тысяч человек (на 1928 год) — и представляли собой святая святых советской общественной структуры, ее социальный стержень, точнее, тонкую прочную сеть, раскинувшуюся по всей стране, благодаря которой огромная территория бывшей империи после революционных потрясений стала вновь составлять единое государственное целое.

Пополнение этой боевой когорты происходило в постоянных борениях между принципом преданности системе и персональной компетентностью новых кадров, имевшей своим результатом тот печальный для партаппарата факт, что несмотря на пристальное внимание к социальному положению представителей номенклатуры в ее составе в течение 1920-х годов не удавалось достичь заветных 50 процентов выходцев из пролетарских низов. Согласно данным партийной переписи, на январь 1927 года удельный вес рабочих среди коммунистов-ответработников составлял 43,6 %. Даже в самом партийном аппарате процент рабочих на руководящих должностях не превышал 45,2 %; в среднем звене (завотделами, инструкторы) он опускался еще ниже — 37,5 %; приблизительно столько же — 37,9 % рабочих насчитывалось в массе оперативных работников[555].