Персидская литература IX–XVIII веков. Том 2. Персидская литература в XIII–XVIII вв. Зрелая и поздняя классика - Анна Наумовна Ардашникова

Лирика поэта, собранная в Диване, отличается многообразием форм и разнородностью стилистических решений. Как и у Саиба и других поэтов индийского стиля, у Бидиля множество виртуозных стихов с применением характерных украшающих фигур и сложных радифов (циновка – бурийа, зеркало – аина, соль – на– мак, свеча — шам‘).

Весьма показательна газель с радифом «циновка»:

Те, кто предаются неге на краю подола циновки,

Купили бархат в лавке циновок.

Не входи без страха в школу людей нищенства,

[Ведь] спит лев в тростниковых зарослях циновки.

Меня не покидает аромат розы вежества.

Я ворочался с боку на бок два дня на краю циновки.

Это есть весть из мира утешения моему бренному телу,

[Ведь] я понимаю тайные знаки, что подают глаза циновки.

Сто перьев сломаешь, пока выполнишь урок вежества.

Много почерков в учебнике циновки.

Бессонница – да не испытает никто ее мучений —

Рождена острыми ресницами циновки.

Смирение с этого пути не уклоняется,

Ведь разлинована страница площади циновки.

Мое нищенство в своей приверженности чертежу здания

                                                                                          бессилия,

В конце концов, покорилось циновке.

Сомкнув уста, мы вкушаем сладость в углу довольства

                                                                                          малым.

Молчит флейта в зарослях сахарного тростника циновки.

Бидиль никогда не прельщался милостями других,

[Ведь] я гость, наслаждающийся накрытым столом циновки.

Приведенная газель поэта содержит типичную для суфийской лирики апологию нищенства и довольства малым. Однако способы выражения, выбираемые поэтом, полностью отвечают новым стилистическим требованиям его эпохи. Опорным объектом поэтизации становится «циновка», которая символизирует одновременно трудности мистика на пути отказа от мирского и сладость обретения единения с Абсолютом. Бидиль прибегает к многократным олицетворениям – глаза циновки, ресницы циновки, накрытый стол циновки, циновка как наставник, которому покоряется послушник. Вместе с тем автор использует такие традиционные элементы суфийского поэтического словаря, как тростниковая флейта, заросли тростника, вкушение сладости сомкнутыми устами и т. д., которые отсылают читателя к вступительной части «Поэмы о скрытом смысле» и газелям Джалал ад-Дина Руми.

С необычайно сложными по образно-стилистическому рисунку газелями заметно контрастируют строфические произведения поэта. Тарджи‘банд, строфа из которого будет приведена далее, отличается относительной простотой образного языка и напоминает произведения подобной формы, сложенные поэтами-суфиями периода ранней классики, прежде всего ‘Аттаром. Ядром таких произведений и ключом к их пониманию является концепция вахдат-и вуджуд. Выбранная строфа из огромного строфического произведения Бидиля, состоящего из 31 банда, посвящена Божественной любви как основе мироздания: в ней преобладают космогонические мотивы, выраженные по преимуществу в лексике любовной лирики:

Как только Любовь пожелала заговорить,

Она дерзостно стала языком обоих миров.

Пришла и постучалась в двери слуха,

Ушло молчание, и началось сказание (дастан).

Солнце Предвечности [с лика] сняло покрывало,

Пылинки поневоле пришли в волнение.

Внешнее и внутреннее явились в слове —

Статус тела и души обрели.

Ресницы влечения раскрыли объятья,

Для мира стали гладью зеркала.

Тайна страсти начала круговое движение —

Простор вращающегося небосвода явился.

Убавилась голодная жадность воды и земли —

Перлы и лалы в морях и копях явились.

Законную силу потерял Потоп —

Паланкины волн и ладони текущих [вод] явились.

Семя лопнуло и дало корень внешним формам,

Корень поднялся выше, и цветник явился.

В степи возможности не было места обитания,

Вокруг иллюзий караван бродил.

Там корень побежал в противоположную сторону —

Душа от бессилия издала крик.

Чтобы зазвучала мелодия смерти,

Жизнь стала сазом испытания.

Жизнь вырастила цветок, тавро утратило возможность,

Искры разлетелись и исчезли.

У одержимых страстью, словно у зари

Крылья полета, гнездо появилось.

Кровь страсти на пороге необходимости

Стала землей, и [цветущий] луг явился.

Жажда свидания стала доводом стремления —

Слезы прежде взгляда [из глаз] полились.

Стон поднял свой стан ввысь —

Кипарис в саду бесследно исчез.

И слезы тоже тайком от нетерпения

Ушли туда, где могло появиться сердце.

Ни осень не смогла покрасоваться, ни весна,

Такое богатство красок явили соловьи!

Кроме этого смысла ничто не стало ясно,

Пока уверенность не избавилась от сомнения:

«Мир – это одно только проявление красоты Друга,

Все эти “я” и “мы” – прибавка к Нему».

Многие поэтические произведения Бидиля позволяют судить о его представлениях об идеальной поэзии. Прежде всего, он, как и его непосредственные предшественники и старшие современники, сравнивал поэтическое слово с совершенным живописным изображением. В одной из газелей с радифом «я рисую» Бидиль говорит:

Я – пыль отчаяния, любым биением [сердца] тысячу

                                                                   беззаконий я рисую,

От сурьмы устало перо, но все же стон я еще рисую.

В школе испытания судьбы нет мне свободы от тяжкого труда —

Тайком от коленопреклонений несовершенства желание

                                                                          Фархада я рисую…

Из-за строки заглавия бессилия да не заплачет письмо

                                                                          страсти к родинке!

Из гнезда пери со сломанным крылом его я для охотника

                                                                                         рисую…

Нет у меня нынче настроения писать стихи, роняю

                                                                         я с кончика пера

Мисра‘, выпрыгнувшие из пульса, кровь на ланцете

                                                              цирюльника я рисую…

От рисунка постижения дрожь моей руки, неверно подобрал

                                                                                        я краски,

И в тот момент, когда сломал я свое перо, словно тысяча

                                                                          бехзадов я рисую.

В этой школе, стремясь к совершенству, не хочу я обмана

                                                           напрасных изображений.

Мне того совершенства достаточно, что имя Бидиля

                                                        почерком мастера я рисую.

Основной характеристикой истинной поэзии остается ее красочность, отсюда не только сравнение поэта с художником, но и поэзии с разноцветным оперением павлина:

Павлин вечно попадает в ловушку из-за своих

                                                                разрисованных перьев.

Бидиль, не удивительно, если я из-за своего искусства

                                                                              попаду в клетку.

Приведенный бейт трансформирует мотив финального бейта одной из газелей Амира Хусрава, в которой в плен попадает сладкоголосый соловей:

Ты ведь соловей, Хусрав, будь весел и в клетке,

Вращение небес не всегда дарит тебе сады и цветники.

Другой характерной чертой совершенной поэзии Бидиль считает сложность поэтического