Маремьяна Голубкова - Мать Печора (Трилогия)
"А кто есть?"
"Я".
"А кто вы?"
"Медицинская сестра".
"Осмотрите, - говорю, - вот этого больного".
Осмотреть-то она осмотрела, а лечить отказывается.
"У меня, - говорит, - все лекарства вышли, а с новыми морской пароход еще не пришел".
Трое суток прокоротали, чувствую, что Саша дальше может не выдержать. А он и не скрывает, прямо грозит:
"Или застрелюсь, - говорит, - или возьму бритву или ножик и сам себе руку распорю".
И верю я ему, что он так и сделает. И в госпитале и на Памире были у меня в руке флегмоны, знакома мне эта боль. Гной и кости ломает, и мясо разъедает, и кожу рвет. Надо большую силу, чтобы эту боль перенести.
Уговариваю я Сашу, как могу, а сам свои меры принимаю. Карабин я спрятал на чердак. Бритвы, ножи, ножницы и вилки хозяйка под замок запирала.
А главную свою надежду я на девушек положил. Обошел я девушек-колхозниц, двух учительниц, счетовода, инструкторшу из машинно-рыболовной станции и подговорил их:
"Выручайте, - говорю, - меня, спасайте моего товарища. Я больше не выдержу, свалюсь сейчас и усну. А Саша без надзора может какую-нибудь глупость сделать. Так большая к вам просьба: ходите вы к нам в гости по очереди. Забавляйте вы его, чем сумеете, играйте, пойте, сказки сказывайте, коли это не поможет - письма ему пишите, ревнуйте друг к другу, но парня сохраните. Может быть, еще и кому-нибудь из вас пригодится".
А Валя со своей подругой-зоотехником еще раньше были подговорены.
Согласились девушки, и я после этого свалился и уснул на целые сутки. Через сутки просыпаюсь и не узнаю той комнаты, в которой мы жили. Разукрасили ее девушки, как на праздник. А в комнате настоящая вечорка. На столе патефон стоит, и пластинки со всего Янгарея снесены. Одна девушка на балалайке играет, остальные по очереди частушки поют, кому-что в голову забредет, а все больше смешное.
Так еще трое суток протянули. День и ночь около Саши дежурили девушки, помогали ему с болезнью бороться. И видим мы, что перестали ему помогать все хитрости девичьи, и песни, и шутки. И я тоже хочу что-нибудь сморозить, а гляну на Сашу - и рот у меня не раскрывается. Пришлось и мне смолкнуть. У человека сорок один градус, так ему шутки за издевку покажутся.
А кожа над раной, вижу, у него рдеет. И одним я его утешаю:
"Прорвет, Сашенька... Скоро прорвет. Обязательно прорвет".
Седьмая ночь была самая тяжелая. Саша потерял сознание. То он бредить начинает, то очнется, вскочит и карабин требует. Повалю я его силком, а он плачет и руки себе ломает. Глядя на него, и я плачу.
Вот один раз Саша заложил руки да как нажмет на больную - гной и прорвал кожу. Саша сам испугался.
"Потекло", - говорит.
И пока мы хлопотали, видим - у Саши голова набок свалилась и на подушку упала: он спал.
Еще через три дня мы с Сашей уже ехали в Тундо-Юнко, а еще через два дня дождались Петрю. И чтобы больше в Янгарей не ездить, попросили Валю с нами ехать, проводить Сашу: медицинский пункт теперь у нас в отряде.
8
- Ну что же, давайте опять одной семьей жить, - говорю я. - А лодка у вас где?
- Бросили в Тундо-Юнко.
Спиридону это и не любо, ворчит:
- С умом была деревенька нажита, да без ума прожита.
Валя с первого взгляда мне понравилась. Всем она взяла - и плечом, и лицом, и молодостью своей. Заплетет она свои светлорусые рассыпанные волосы, косами, как венком, голову обовьет. Бело-розовое лицо - как картинка писаная: глаза голубые, задумчивые, щеки наливные, носик сухонький, с тонким переносьем. Одета она в приглядный цветной сарафанчик. И так он пристал к ней - как прикипел.
- В каком это лугу ты выросла? Под каким солнцем вызрела? - спрашиваю я Валю.
Спиридон и тот хлопнет ее по плечу и скажет:
- Эх, Валька! Сбросить бы мне годов сорок - не долго бы ты в девушках проходила.
- Я и не поглядела бы на тебя, - смеется Валя.
- Присушил бы. Нашептал бы да нароптал бы тайных да заповедных слов сама пришла бы.
- Ты небось и заговоров-то не знаешь! - подзадоривает Спиридона Леонтьев.
- На присуху-то? Как не знать! Читать начну, так и теперь любая девка-краля зашевелится.
На другой день оставили мы веселые берега Сарамбая и перешли в верховья другой реки - Талаты. Воркутинская лодка в последний раз забралась на нарты и проехала на легкой подводе. Шли мы новыми, незнакомыми местами. На болотах стояла самая ягодная пора. Низенькие кусты голубельника посинели от ягод. Морошка только что дошла до полного налива. Краснобокая брусника - самая поздняя ягода - тоже вызрела и стала темно-бурой. Если стояли мы на подсухом месте, на какой-нибудь горбовинке, у всех и щеки, и губы, и зубы были в синюю краску выкрашены.
- Как с медведем целовались, - смеюсь я. - Медведь, он ягоды пуще меда любит. В тундре голубель, в наволоках смородина - для медведя царь-еда.
- Врешь, - говорит Спиридон. - Забыла ты вот эту ягоду.
И показывает на бурую большую ягоду, крупную, как черная смородина. Я, верно, забыла про нее. А была девчонкой - не хуже медведя ее любила. Растет она на сухих, песчаных местах. Прямо из земли выходят четыре больших продолговатых зеленых листика. Летом между листиками зацветает желтенький цветок, а потом листики побуреют, и на месте цветка ягода вызревает. И зовут эту ягоду медвежья.
Над большими озерами утки да гуси подлетывали и кружили целыми семьями. В ту пору птица учит летать детей. Утята Да гусенята отстают от отцов и матерей, и тем приходится не торопиться: крыльем машут редко, летят тихо, с оглядкой. В это время хорошо их влет стрелять.
9
Узкая, но глубокая Талата вилась по тундре зачертями и завитухами, как звериный волочень. Когда зверь попадет в капкан, иногда он сорвет его с якорей и волочится вместе с ним по тундре, без ума от боли, крутится и петляет по кустам, оставляя глубокий след-волочень.
Устали мы за дорогу и ничем не отметили свое новоселье на Талате. На первой стоянке перегнал нас ненец из колхоза "Тет-Яга-Мал", по русски "Исток четырех рек". Сейчас он ехал зачем-то из Янгарея на Синькин нос.
Ненец поговорил о чем-то с Петрей, и заносят они в палатку какой-то сверток, а на свертке надпись:
"Тундра. Большеземельская экспедиция, рабочему Костину".
- Откуда это? С неба, что ли, свалилось? - удивляется Саша.
- Распечатывай - увидим, - торопит Ия Николаевна.
В свертке оказались бинты, вата, йод, марганцовка и все, что было нужно для операции.
- Откуда это? - спрашиваю я ненца.
- Из Янгарея, - говорит он. - Самолет из Москвы прилетел. Доктора привозил.
Вычислили мы с ним тот день, когда прилетел самолет. Получилось, что в Янгарее он был на другой день после отъезда Леонтьева с Сашей. Прилетал доктор, чтобы Саше операцию сделать, никого не застал, оставил вот эту посылку и улетел обратно. И в самом деле - самолет был послан из Москвы Севморпутем, хоть и позже срока: радиотелеграмма Леонтьева в дороге опоздала.
- Это Москва для Саши прислала? - догадывается Петря.
- Москва, - говорю.
- А что, Романовна, из Москвы это все один самолет летает?
- Что ты, Петря! - говорю. - Там самолетов большое стадо в небе пасется.
- Больше, чем наше?
- Сказал тоже: наше... Больше, чем стадо в "Кара-Харбее".
Саша стоит, молчит. И вдруг накинулся на Спиридона:
- Что же ты, седой черт, мне напевал? "Не полетят... Там тысячи гибнут... Где уж Сашке самолет!" И горячее на фронте время, а про меня, простого рабочего... Сашку Костина... на краю земли... помнят... - И Саша заплакал.
Спиридон молчит. И мне перед Сашей неловко: я ведь тоже со Спиридоном соглашалась. И стыдно мне за свою ошибку.
- Далеко мы заехали, - говорю я Саше. - Ведь края-то здесь полуночные. Когда с тобой болезнь приключилась, думала я тоже, грешным делом, что голоса нашего не услышат. А, выходит, ошиблись мы. У родной земли-матери долга рука на ласку.
- На фронте я свое дело сделал, - говорит Саша, - и здесь, в тылу, своих рук не сложу: увечные они, а дела просят. Думаю, что из экспедиции я теперь никуда перескакивать не буду: тяжело здесь, а тяжесть эта хорошая. Да и от Спиридона мне как-то стыдно отставать.
- В чем отставать?
- Да вот он веру-то свою сменил, надо и мне попытать: судьба надо мной командует или я над ней? А в экспедициях испытать это легче. Спиридона-то экспедиция образовала. Вот нефть найдем - на Чукотку поеду. Найдем ведь, Ия Николаевна? - спрашивает он начальницу.
Удивляла нас Валя. День-деньской бродила она то с Ией Николаевной по ручьям, то одна неведомо где и каждый раз приносила в сумочке каменьев, ракушек и земли разных цветов. И каждый образец заботливо в бумажку завернет.
- Откуда, - спрашиваю, - Валенька, - у тебя эта заноза в сердце попала?
- А, меня, - говорит, - завлекает это дело. Была я еще годов пяти, так с берега Двины все ракушки да камешки домой таскала. В камешках я немножко понимаю, - говорит Валя, - этому нас еще в школе учили. Учитель математику преподавал, а геологию любил. Собрал он нас в кружок юных краеведов и летом да по выходным далеко по Двине водил. Нашли мы железо, нашли охру, нашли точильный камень. Потом писали об этом в "Пионерской правде". В войну думала я на фронт попасть, медицинскую школу прошла для этого, а меня вот куда послали. Года два в Янгарее еще поработаю и поеду учиться на геолога.
