Борис Миронов - Страсти по революции: Нравы в российской историографии в век информации
Весьма существенно отметить: с середины XVI в. колонизация происходила в южном и восточном направлениях, вследствие чего центр населенности смещался на юго-восток, в те регионы, где естественное плодородие почвы выше и условия для сельскохозяйственного производства — лучше. Продвижение на юг уменьшало издержки производства и повышало производительность труда, которая в районах земледельческой колонизации была (благодаря более высокому естественному плодородию почвы) в 2–4 раза выше, чем в районах старого заселения. Можно даже сказать: прирост числа жителей стал благом для России. Именно он позволил освоить огромные территории и стать великой державой с точки зрения числа жителей, ресурсов, военной и экономической мощи. Без 35-кратного увеличения населения и 8-кратного — территории за 1550–1913 гг. Россия осталась бы небольшой и отсталой европейской страной, каковой она и являлась в действительности до XVI в.{529}
Коренной недостаток объяснения экзистенциального кризиса в пореформенной России, предлагаемого С.Н., состоит в том, что «голодный экспорт» хлеба противоречит фундаментальным экономическим законам рыночного хозяйства. Экономическая теория утверждает.
Во-первых, свободный рынок — лучший способ организации экономической деятельности; вмешательство правительства препятствует действию «невидимой руки» рынка координировать взаимодействие миллионов домашних хозяйств и фирм, естественному приспособлению цен к уровню спроса и предложения. Наибольший вред наносит контроль правительства за ценами.
Во-вторых, вмешательство правительства оправдано, если оно (а) ликвидирует препятствия для честной конкуренции (например, устраняет монополию), (б) принимает меры, чтобы один субъект рынка не наносил вреда другим (например, препятствует загрязнять окружающую среду), (в) обеспечивает более справедливое распределение экономических благ.
В-третьих, запрещение экспорта не могло увеличить потребление крестьян при неизменности их ресурсной базы. Товар продается тем, кто предлагает за него наиболее выгодную цену. В условиях рыночного хозяйства хлеб из внутренних регионов мог идти на экспорт только в том случае, если бы не находил спроса на внутреннем рынке по соответствующей цене. Если бы в России существовал неудовлетворенный спрос на хлеб, то внутренние цены поднялись бы выше мировых, и русский хлеб не шел бы за границу, а оставался в стране, поскольку речь идет о предмете первой необходимости, обладающем минимальной эластичностью потребления и спроса. На экспорт уходил лишь избыток хлеба, не находившего спроса на внутреннем рынке. К тому же, 81,9% прироста вывозных перевозок всех хлебных грузов в конце XIX — начале XX в. приходилось всего на семь степных губерний, имевших огромные избытки товарного хлеба, прежде всего ячменя и пшеницы, в то время как крестьянство потребляло преимущественно рожь. Ограничение экспорта зерновых привело бы не к росту потребления хлеба в центральных регионах России, а к снижению производства и ударило бы по благосостоянию жителей не только этих семи губерний, но и всего населения страны, так как экспорт действует с мультипликационным, или множительным, эффектом на доходы (подобно инвестициям и государственным расходам).
В-четвертых, уровень жизни определяется в решающей степени способностью страны производить товары и услуги, т.е. уровнем производительности труда. Контроль над ценами, в особенности при длительном их применении, имеет отрицательный эффект в социальной и экономической сфере, в частности сокращается производство и возникает теневая экономика{530}.
Нельзя забывать: в России на случай неурожая с конца XVIII в. существовала общегосударственная система продовольственной помощи, располагавшая огромными запасами хлеба. Она работала более или менее удовлетворительно, хотя иногда, в годы чрезвычайных неурожаев, давала сбои, как случилось, например, в 1891–1892 гг.{531} Кроме того, крестьянство получало от государства огромную финансовую помощь во время недородов. Всего за 1891–1912 гг. государственные расходы на продовольственную помощь крестьянам составили 488,1 млн. руб., из которых они возвратили лишь около половины (57%) долга.
Наконец, землепашцы расходовали огромные деньги на водку даже в голодные годы: жители (не только крестьяне) лишь 12 из 90 губерний России всего за два неурожайных года, 1905–1906 гг., выпили водки на 259,7 млн. руб. — сумму, превышающую стоимость почти всех кораблей Балтийского и Тихоокеанского флотов империи, вместе взятых, а также вооружений, уничтоженных и захваченных японцами в Порт-Артуре, при Цусиме, Ляояне, Мукдене и в других местах сражений{532}. В 1907–1913 гг. казна получала в среднем в год 772,7 млн. руб. дохода от казенной винной монополии — в 2,1 раза больше, чем все расходы на проведение Столыпинской аграрной реформы в эти годы, составившие 362,6 млн. руб.[63]
Таким образом, концепция «голодного экспорта» — это легенда, ставшая фальшивым аргументом С.Н. и других мальтузианцев, а вся схема происхождения экзистенциального кризиса в позднеимперской России находится в противоречии с фактами. По иронии судьбы, современные российские мальтузианцы, в отличие от своих предшественников, всегда бывших оппонентами марксистов, разделяют точку зрения последних на пореформенное развитие России и происхождение революций из системного кризиса. В пореформенное время вопреки мальтузианской схеме (согласно ей в эти годы происходила фаза «сжатия», т.е. упадок) численность населения за счет естественного прироста увеличивалась, причем ускоряющимися темпами, питание являлось достаточным и улучшалось, ВВП и производство сельскохозяйственной продукции возрастали. Следует отметить: в стране начался демографический переход от традиционного к современному типу воспроизводства населения, благодаря чему рождаемость из стихийной превращалась в регулируемую, что навсегда избавляло людей от мальтузианской ловушки{533}.
В методологии науки признается: если теория расходится с фактами (результатами экспериментов) — она неверна. Соответственно и реанимируемая С.А. Нефедовым и другими мальтузианцами ленинская, по сути, концепция революции 1917 г., с точки зрения теоретической, методической и источниковедческой, также не выдерживает критики.
6. Мальтузианская концепция русской истории
Однако мальтузианская теория мало объясняет и в истории России более раннего времени — а «ведущий современный теоретик» замахнулся на объяснение российской истории со времени возникновения государства. Да что там русской истории — всемирной истории. Не будучи специалистом по всемирной истории, ограничусь анализом его книги «Демографически-структурный анализ социально-экономической истории России: конец XV — начало XX века» (в поздней работе «История России: факторный анализ» текст, касающийся XV — начала XX в., почти полностью повторяется).
Методологические трудности, с которыми столкнулся С.Н. при анализе позднеимперской России, усугубляются отсутствием надежной эмпирической базы для периода до середины XIX в. Напомню: сколько-нибудь правдоподобные данные о численности населения России имеются только с 1646 г., а за предшествующий период мы располагаем весьма ориентировочными оценками, основанными на фрагментарных сведениях и сравнительно-исторических аналогиях. Оценки расходятся чрезвычайно сильно: Б.Ц. Урланис определяет численность населения на 1500 г. в 5,8 млн., на 1550 г. — 8 млн., на 1600 г. — 11,3 млн{534}, А.И. Копанев — соответственно 6–7; 9–10 млн. и 11–12 млн{535}, Я.Е. Водарский — и В.М. Кабузан — соответственно 5,6; 6,5 и 7 млн{536}. Сведения о других показателях, стандартно используемых в структурно-демографическом анализе, — о ценах большого набора товаров и зарплате в форме динамических рядов, отсутствуют для X–XVII вв.; для XVIII — первой половины XIX в. имеются только по одному городу — Петербургу. Сведения о ренте и ценах на землю за XV–XVII вв. фрагментарны; они далеки от полноты и для XVIII — первой половины XIX в. «Ведущий теоретик» пытается справиться с источниковедческими трудностями весьма своеобразно — он конструирует историческую реальность в соответствии с постулатами структурно-демографической теории, будучи уверенным, что она объективно отражает действительность. Автор устанавливает следующую периодизацию:
1450–1500 гг. — период восстановления и роста
1501–1550 гг. — период сжатия
1560 — начало 1570-х гг. — 1-й экосоциальный кризис
1568–1571 гг. — демографическая катастрофа
1601–1603 гг. — 2-й экосоциальный кризис
XVII–XVIII вв. — период восстановления и колонизации
