Борис Миронов - Страсти по революции: Нравы в российской историографии в век информации
Таким образом, методические замечания оппонента являются несостоятельными, а «новая» методология анализа антропометрических данных, предлагаемая «ведущим российским теоретиком», является доморощенной в точном смысле этого слова. Когда с подобной ревизией выступают люди, не сведущие в статистике, это можно списать на незнание, но когда ее предлагает кандидат физико-математических наук — возникают совсем иные предположения. На подобные шаги обычно решаются либо дилетанты, не знающие основ науки, которую они пытаются реформировать, либо от отчаяния, когда люди попадают в безвыходную ситуацию и терять им уже нечего.
5. Мальтузианское объяснение происхождения русских революций
С.Н. является агрессивным мальтузианцем — другие российские мальтузианцы вынуждены открещиваться от его крайностей, справедливо полагая: его экстремизм дискредитирует неомальтузианскую теорию в целом. По его мнению, социально-экономический кризис — это, прежде всего, демографический кризис, вызванный опережающим темпом роста числа жителей сравнительно с ресурсами[62]. Кризис приводит к социальной напряженности в обществе, к голоду, эпидемиям, войнам, массовым миграциям или революциям, восстанавливающим баланс между числом жителей и наличными ресурсами. Главная причина русских революций начала XX в. тоже состояла в экзистенциальном кризисе: крестьяне и рабочие буквально беднели, голодали и вымирали. Истоки кризиса восходят к первой половине XIX в. и связаны с быстрым ростом населения и стагнацией сельского хозяйства, основанного на подневольном труде. Кризис усугубился половинчатой реформой 1861 г., освободившей крепостных с недостаточными наделами и сохранившей феодальное землевладение помещиков. Помещики в погоне за прибылью вывозили свой хлеб за границу, обрекая крестьянство на голод и лишения, а политика государства этому способствовала. В сущности, именно «голодный» экспорт стал непосредственной причиной недопотребления и экзистенциального кризиса. Аграрное перенаселение, демографический взрыв и экологический кризис, полагает С.Н., не имели бы мальтузианского эффекта, если бы не экспорт зерна. В качестве аргументов в пользу существования кризиса приводятся традиционные аргументы — крестьянские волнения и недоимки, малоземелье и социальное расслоение, голодовки, болезни и стагнация сельского хозяйства. Таким путем современное мальтузианство соединяется с марксизмом{522}. В этом симбиозе есть непреодолимое противоречие. Если все беды России происходили от высокого, спонтанного и не регулируемого самим населением естественного прироста населения, то пережитки крепостничества, политика правительства и другие социально-экономические факторы не должны иметь того важного значения, которое им придается. Если дело в политике власти, не сумевшей обеспечить адекватное развитие сельского хозяйства, то высокие темпы естественного прироста не могли стать решающим фактором революции. Не случайно мальтузианцы и марксисты всегда являлись непримиримыми критиками друг друга.
Однако схема происхождения экзистенциального кризиса в позднеимперской России входит в противоречие с фактами — страна успешно развивалась во всех отношениях, а благосостояние ее населения повышалось. Более того, после отмены крепостного права произошло настоящее экономическое чудо. В 1861–1913 гг. темпы экономического развития были сопоставимы с европейскими, хотя немного отставали от американских. Национальный доход за 52 года увеличился в 3,8 раза, а на душу населения — в 1,6 раза. И это несмотря на огромный естественный прирост населения, о котором в настоящее время даже мечтать не приходится. Население империи (без Финляндии) увеличивалось за эти годы почти на 2 млн. ежегодно. Душевой прирост объема производства составлял 85 процентов от среднеевропейского. С 1880-х гг. темпы экономического роста стали выше не только среднеевропейских, ной «среднезападных»: валовой национальный доход увеличивался на 3,3% ежегодно — это даже на 0,1 больше, чем в СССР в 1929–1941 гг., и только на 0,2% меньше, чем в США, — стране с самыми высокими темпами развития в мире в то время{523}. Развивались все отрасли народного хозяйства, хотя и в разной степени. Наибольшие успехи наблюдались в промышленности. С 1881–1885 гг. по 1913 г. доля России в мировом промышленном производстве возросла с 3,4 до 5,3%. Однако и сельское хозяйство, несмотря на институциональные трудности, прогрессировало среднеевропейскими темпами.
Но главное чудо состояло в том, что при высоких темпах роста экономики и населения происходило существенное повышение благосостояния, другими словами, индустриализация сопровождалась повышением уровня жизни крестьянства и, значит, происходила не за его счет, как общепринято думать. На чем основывается такое заключение?
О повышении уровня жизни населения, в первую очередь крестьянства, свидетельствуют{524}:
(1) Увеличение с 0,171 до 0,308 — в 1,8 раза индекса развития человеческого потенциала, учитывающего (1) продолжительность жизни; (2) уровень образования (грамотность и процент учащихся среди детей школьного возраста); (3) валовой внутренний продукт (ВВП) на душу населения.
(2) Снижение налогового бремени и рост доходов.
(3) Рост с 1863 г. по 1906–1910 гг. расходов на алкоголь в 2,6 раза на душу населения.
(4) Повышение с 1885 по 1913 г. производства потребительских товаров и оборота внутренней торговли на душу населения в постоянных ценах — в 1,7 раза.
(5) Увеличение между 1886–1890 и 1911–1913 гг. количества зерна, оставляемого крестьянами для собственного потребления, на 34%.
(6) Рост с 1850-х по 1911–1913 гг. реальной поденной платы сельскохозяйственного рабочего в 3,8 раза, промышленных рабочих — в 1,4 раза.
(7) Уменьшение числа рабочих дней в году у крестьян со 135 в 1850-е гг. до 107 в 1902 г., у пролетариев числа рабочих часов с 2952 в 1850-е до 2570 в 1913 г.
(8) Массовая скупка земли крестьянами. За 1862–1910 гг. крестьяне купили 24,5 млн. десятин земли, заплатив за нее огромные деньги — 971 млн. руб., — это в 28 раз больше, чем все недоимки, накопившиеся за ними к 1910 г. (на 35 млн. руб.).
Вывод о повышении уровня жизни населения подтверждается также антропометрическими сведениями. Существенное и систематическое увеличение конечной (т.е. при достижении полной физической зрелости) длины тела мужчин за 1791–1915 гг. на 7,7 см (с 161,3 до 169,0) и веса за 1811–1915 гг. — на 7,4 кг (с 59,1 до 66,5) дает уверенность в том, что благосостояние крестьянства действительно повысилось. Индекс массы тела, показывающий уровень питания, на протяжении 1811–1915 гг. всегда соответствовал норме, а к концу изучаемого периода даже немного увеличился — с 21,8 до 23,3{525}. Все это могло произойти только при условии повышения благосостояния. Динамика длины тела имеет особое значение для мальтузианцев, принимающих во внимание, прежде всего, степень удовлетворения биологических потребностей человека, ибо рост отражает именно биологический статус человека. Следовательно, увеличение длины тела в пореформенной России выбивает почву из-под мальтузианской концепции происхождения революции 1917 г.
Повышение благосостояния населения доказывает несостоятельность концепции об экзистенциальном кризисе позднеимперской России и непригодность мальтузианской теории для объяснения русской революции 1917 г. Такой результат следовало ожидать: страна никогда не испытывала дефицита земли во всероссийском масштабе, следовательно, не могла попасть в мальтузианскую ловушку. Границы России были открыты; огромные пространства и постоянная колонизация обеспечивали потребности в сельскохозяйственных угодьях и, следовательно, в продовольствии. Число жителей, способных прокормиться на данной территории при распашке всех пригодных для обработки земель, при средней для данного периода урожайности и потреблении по минимальной возможной норме (так называемая емкость экологической ниши), никогда не достигало опасной черты. Даже в 1914 г. плотность населения на территории Российской империи без тундры, тайги и сухих степей Казахстана и Средней Азии составляла менее 16 человек на 1 кв. км, в то время как при трехпольной системе земледелия на 1 кв. км могло прокормиться от 18 до 40 человек{526}. Крестьяне использовали свою пахотную землю непроизводительно и расточительно. Расчеты показывают: в начале XX в. в Европейской России 40% крестьянской пашни находилось под паром, залежами и подсеками, в то время как в Германии — 5–6%. Если бы крестьяне долю пара довели до 10% пахотной площади, как это наблюдалось у многих землевладельцев, а также у крестьян Бессарабской и Таврической губерний, то их посевы увеличились бы на 29%, и проблема малоземелья надолго исчезла бы. Урожайность на надельных и частновладельческих землях различалась примерно на 20% в пользу последних{527}. При этом большой разницы в способах ведения хозяйства между крестьянами и землевладельцами не замечалось, вследствие чего повышение крестьянских урожаев на 20% представлялось вполне достижимой задачей без каких-либо чрезвычайных мер. Это увеличило бы крестьянские доходы на величину, большую, чем сумма всех прямых налогов с крестьян{528}.
