Леонтий Раковский - Генералиссимус Суворов
Главное значение в армии приобретали инспекторы: они заменили прежних командующих дивизиями (дивизиями назывались округа, в которых войска располагались для постоянных квартир).
- Фельдмаршал понижается до генерал-майора! Если бы фельдмаршала сделали генерал-инспектором, и тогда не его дело этим заниматься!
Выходило так, что все прошлое, все боевые заслуги, вся воинская слава, добытая умом, сердцем, кровью,- стали ни во что.
Слишком большой удар!
Суворов в горечи рванул дрожащими руками конверт, который передал ему один из двух приехавших офицеров-курьеров.
Они стояли в своих новых прусских мундирах, резко выделяясь из всей группы офицеров суворовского штаба, бывших тут же. Суворову они казались какими-то чучелами из кунсткамеры, такой стариной, таким отжившим, далеким; Семилетней войной веяло от них.
Письмо было от самого царского адъютанта Ростопчина, "сумасшедшего Федьки", как метко окрестила гатчинского выскочку умная, проницательная Екатерина II.
Сиятельнейший Граф, Милостивый Государь!
По повелению Государя Императора, при сем отправляю к Вашему Сиятельству двух фельдъегерей, коим и находиться при Вас для посылок вместо употребляемых прежде сего офицеров.
Препоручая себя при сем случае в милость Вашу, имею честь пребыть с глубочайшим почтением,
Сиятельнейший Граф,
Милостивый Государь,
Ваш покорный слуга Федор Ростопчин.
Не подымая глаз от бумаги, секунду раздумывал:
"Фельдъегери! Были курьеры, стали фельдъегери. Все на прусскую колодку Уткина, значит, послал не по правилу. Аракчеев, петербургский комендант,его старый недоброжелатель. Допросит Уткина, все узнает, доложит царю. Надо немедля же отправить рапорт, что, посылая Уткина, не знал никаких новых распоряжений. Со своими письмами никого из офицеров слать будет невозможно. И вообще теперь он может слать только одного из этих вон двух незнакомых офицеров-фельдъегерей. Он будет под всегдашним надзором Аракчеева".
Так!
Лицо горело от обиды и негодования.
- Ну, каких же молодцов выбрали для Суворова?
Он бросил бумагу на стол, поднял глаза. Впервые пристально поглядел на фельдъегерей.
Один - маленький, быстрый, штаб-ротмистр Емелин - ему сразу же понравился. Даже нелепая прусская форма, этот "обряд, неудобь носимый", не смогла изуродовать, оболванить его.
"Смышлен. И, видать, не подлец".
Второй - повыше, толстогубый, с распухшим не то от насморка, не то от пьянства носом, мешковатый поручик Котович - не пришелся по душе:
"Глуповат. Плутоват. И, должно, пьяница. Настоящий гатчинец. Царский соглядатай!"
- Ну вот, господа, полюбуйтесь - новая форма! - сказал Суворов офицерам своего штаба, выходя из-за стола.- Накройтесь. Наденьте перчатки,обернулся он к фельдъегерям.
Оба офицера надели треуголки и длинные перчатки и стояли с тростями в руках
Емелин, выпятив грудь, смотрел браво. В глазах чуть приметный смешок, - видимо, он разделял иронию Суворова. Котович, наоборот, от важности, что он служит примером, надулся, как индюк.
Пожилые офицеры штаба, которые помнили старую прусскую форму, смотрели на фельдъегерей без интереса. Молодые удивленно рассматривали прусские мундиры, тесные штаны, уродливые войлочные букли над ушами, непомерной величины треуголку, перчатки, закрывающие локти, и трости в руках.
Павловская прусская форма была уродлива и нелепа.
- Повернись кругом, братец! - сказал Емелину Суворов.
Емелин отставил правую ногу назад и через правое плечо ловко сделал поворот.
Шпагу по новой форме носили не у бедра, а сзади. Она приходилась между фалдами мундира.
- А ну-ка, попробуй вынуть шпагу!
Емелин торопливо зашарил по спине рукой, но вынуть шпагу из ножен не мог - не хватало разворота.
- Оставь, не вынешь! Мерлин, собирайся, поедешь тотчас же в Петербург,- обратился он к одному из адъютантов.
Решил все-таки послать в Петербург в последний раз кого-либо из своих. Из этих двух фельдъегерей как же слать - только что приехали и опять в такую дорогу?
- Поручик Котович может идти отдыхать. А ты, братец, обожди здесь, потолкуем! - тронул он за локоть штаб-ротмистра Емелина,
III
Штаб-ротмистр Емелин сидел в жарко натопленном кабинете фельдмаршала. Хотя он, по приказу Суворова, снял с головы уродливые войлочные букли, но все-таки было жарко. Он вытирал пот платком и рассказывал. А Суворов в одной рубашке, без кителя ходил из угла в угол. Слушал.
Емелин рассказывал ему, как Павел I влил в гвардию своих гатчинцев, которых раньше-то и к столичной заставе не допускали; как ежедневно - чем свет - царь устраивает на Дворцовой площади вахтпарад и за малейшую неточность или ошибку на ученье жестоко наказывает: Преображенский полк, например, весь сослал в Сибирь и спохватился только тогда, когда преображенцы дошли до самого Новгорода; и как переучивают всех офицеров по новому, прусскому уставу.
- Учрежден "тактический класс",- рассказывал Емелин.- Занятия происходят в Белом зале Зимнего. На занятиях присутствует сам император.
- Кого именно обучают?
- Обер- и штаб-офицеров. Но приходят и генералы. Даже фельдмаршал князь Репнин частенько бывает.
Суворов скривился:
- Этот придет: он дипломат. И старый друг пруссаков. А кто преподает?
- Полковник Каннабих.
- Откуда такой Каннабих выискался? Немецкий булочник?
- Говорят, был где-то учителем фехтования.
- И чему же учит Каннабих этот?
- Объясняет обязанности офицера - где находиться, как командовать. Особенно приемы эспонтоном.
- Хорошо объясняет?
- Одна смехота, ваше сиятельство. Да вот извольте послушать.
Емелин сделал глупое лицо, отставил нижнюю губу и передразнил Каннабиха:
- "Э, когда командуют: "Повзводно на-право!" - официр говорит короткoво. Э, когда командуют: "Повзводно на-лево!"-то просто - налево. Официр, который тут стоял, так эспонтом держал и так маршировал, и только всего, и больше ничего!"
- О-хо-хо! - смеялся Суворов.- "И только всего, и больше ничего"?.. Ха-ха-ха! Ловко же ты его. Молодец! Многому же такой тактик научит. Ах, учители, учители. Немые учат косых! - грустно сказал Суворов.
Он молча прошел из угла в угол, потом рванулся к двери, открыл:
- Мальчик!
Вошел Столыпин.
- Ты комнату его высокоблагородию нашел? - показал он глазами на Емелина.
- У моего хозяина поместимся.
- Вот и отлично. Ступайте отдыхайте. Да плюнь ты на эту прусскую пудру, вымой хорошенько, по-русски голову, а то, помилуй бог, волосы раньше времени вылезут! - оказал на прощанье штаб-ротмистру Суворов.
На квартиру к Столыпину послушать рассказы Емелина о Петербурге собрались Мандрыка, Тищенко и Ставраков. Сидели за столом, пили, ели, курили трубки, беседовали.
- В Петербурге теперь в эту пору уже давно спят. Ввечеру, в девятом часу, по улицам ходят нахтвахтеры. Орут во всю глотку: "Гась-гонь!", "Закр-вта!", "Лож-ать!" То есть - "гаси огонь, закрывай ворота, ложись спать!" И ни тебе в бостон, ни в фараон сыграть - карты запрещены.
- У нас тут - были бы денежки. Завтра у Тихановского соорудим,- сказал Мандрыка.
- Мерлину бедному страсть как не хотелось сегодня уезжать в Петербург,- заметил Ставраков.
- Туда, брат, не захочешь - добра не жди! Насидишься на гауптвахте.
- Э, губа - пустое. На губе всякий день не то что наш брат, офицер, а генералы клопов кормят. В Петербурге того и гляди в солдаты угодишь! авторитетно заметил Емелин.- И до чего, однако, хорошо, как голова чиста и нет этого проклятого обруча с буклями. Надоела завивка!
- А как это завивают? - спросил Столыпин.
- Расскажу, - ответил словоохотливый штаб-ротмистр.
Он затянулся, потом окутался целым облаком дыма и начал:
- Вот каким манером я это впервые познал. Наш полк готовился к первому вахтпараду. К пяти часам утра - еще ночь, темно - приказано быть в полку. Офицерам пригоняли новую форму и оболванивали головы два гатчинских куафера-солдата.
Дяди ростом чуть ли не в сажень, плечи - во, кулачища - во. Посадили меня посреди комнаты на скамейку, окутали вместо пудромантеля (Пудромантельнакидка, надевавшаяся при пудрении головы.) рогожным кулем. Остригли спереди волосы под гребенку. Потом один из них говорит: "Держися, ваше-скородие, я вам трошки головку побелю". И стал мне натирать мелко истолченным мелом переднюю часть головы. Мел в глаза, в нос, в рот. Свету божьего не взвидел. Так минут пять. Чихаю, сморкаюсь, слезы рекой, а он знай трет. Я уж думаю: не выдержу, рехнусь. Молю: "Погоди, братец, дай отдохнуть!"
А он только твердит: "Еще трошки!" Наконец говорит: "Сухой подготовки фатить! Теперь мокрой и - годи!" Набрал в рот артельного квасу, стал против меня, да как фукнет мне в рожу. Раз, другой, третий. Облил все мое черепоздание, а заодно и все окрестности - глаза, нос, щеки, уши. А второй стервец стоит возле меня и сыплет грязной пуховкой на голову муку. Потом причесали гребнем и приказали:
