Еремей Парнов - Секретный узник
Но и об этом Тельман еще не мог знать, потому что свиданий пока не было.
Резь в желудке, которая началась еще в Моабите, усилилась. Временами она становилась совершенно непереносимой, он бросался на койку и грыз пальцы, чтобы не закричать. Когда один такой особенно острый приступ длился несколько часов, Тельман, дождавшись прихода надзирателя, попросил вызвать врача. Врач пришел и даже прописал ему какие-то успокоительные таблетки, которые, однако, не помогли. С тех пор все жалобы Тельмана оставались без ответа. Он опять-таки не мог знать, что директору было указано на либеральное отношение к "заключенному Манну", для надзора за которым берлинское гестапо выделило специальную команду. Можно было надеяться, что новые люди станут относиться к указанному заключенному "менее корректно", как осторожно выразился обер-штурмбанфюрер Зиберт.
...Тельман подходит к крохотному окошку (оно было уменьшено в четыре раза специально для заключенного Манна) и, запрокинув голову, пытается поймать хоть клочок неба. Оно слепит сквозь облачную полынью белым холодным светом. Но вскоре меркнет за мутной неразличимой завесой. На улице ненастье. По уже выработавшейся привычке Тельман начинает беззвучную беседу с самим собой.
Только что надзиратель - сейчас вторая половина дня - запер камеру. Наступают часы раздумий и внутренней борьбы. Путь предначертан, как бы суров он ни был Тяжко переносить повседневное унижение и попирание человеческого достоинства. Он в строжайшей, неописуемой изоляции и непрерывном тяжком одиночном заключении... Отрезанный от жизни немецкого народа, отделенный от мира железными прутьями решетки... Он пережил смерть любимого, незабвенного отца и смерть дорогого тестя.
Можно ли вообще вынести все это без серьезных последствий? С каким терпением и упорством переносил он все! Сколько нужно было усилий над самим собой, чтобы справиться с ударами судьбы! И неизвестно, что еще ждет впереди. Какая все же колоссальная пропасть между жизнью на свободе и жизнью в этом подневольном и мрачном тюремном мире! Как много страданий вынужден годами терпеть заключенный. И их ни ослабить, ни предотвратить... Заключенный воспринимает и переносит невзгоды гораздо тяжелее, мучительнее, чем свободный человек, который может хоть что-то сделать, хоть куда-то уйти...
Несмотря на энергичное сопротивление и даже на всю силу воли, не всегда можно противостоять безысходной тюремной обстановке. И тогда накатывает эта тоска и эта мука. И некуда деться... Они затопляют камеру, как вода затонувший корабль.
Приходится напрягать всю силу духа и полностью уходить в себя, чтобы преодолеть слабость и не поддаться ей. И это прибавляет силы, увеличивает поток жизненной энергии, ибо в борьбе жизнь обретает свою истинную ценность. Лишь в часы испытаний человек открывает самого себя, он открывает в себе такие глубины, о которых раньше и не подозревал. И это возвышает его и вдохновляет.
Годы одиночества все прочнее замыкают в своих тесных стенах. В воображении протекает поток былых событий и Впечатлений. Жизнь становится тогда как сон, сон - как жизнь. Как дуновение, плывет этот сон над землей и людьми. В нем скрадываются часы повседневной жизни, а прошлые события и человеческие судьбы выступают на передний план. Видения проносятся, улетают, уводят, убаюкивают... Но тем острее будет пробуждение: истекает пятый год заключения, и неизвестно, придет ли конец этой муке!..
Порой откуда-то из самой глубины души приходят мрачные мысли. Они заставляют слушать тюремную тишину, видеть невидимое и превращать самое незначительное событие в долгую муку. А жалкая радость, доставляемая ничтожным кругом впечатлений, приносит вдруг долгий покой. Пожалуй, все люди в какой-то момент жизни ищут такую вот тишину духа, но лишь немногие могут ее обрести. Он же нашел ее в одиночестве тюремной камеры...
Но это опиум. Его нужно пить с величайшей осторожностью - лишь для смягчения самой острой боли. Иначе сладкий яд сделает рабом. Потом начнется распад. А кто безутешно и беспомощно покоряется "неизбежной" участи, тот уже погиб, он постепенно будет все больше терять силу духа и воли. За леностью мысли и чувств неизбежно следует покорность.
Упорная и тяжелая борьба вошла в плоть и кровь - и в этом спасение. Он будет и впредь противостоять тюремной тоске, и жить, и бороться, и не давать себе подолгу задумываться о том, чем все это кончится. Ибо и эта судьба героическая, и она - тоже жизнь, а жизнь для него всегда была борьбой.
Мы не можем подкупить судьбу. Только в непрерывной тяжелой борьбе закаляются люди. Ведь борьба - первичный элемент жизни, закон развития... Уверенность в себе и верность себе - вот единственные источники силы. И еще - ненависть, и еще, конечно, любовь...
Юность, военные годы, голод, инфляция и борьба, борьба, борьба проходят перед глазами... И новая надежда ободряет сердце. У кого есть источник жизни, тот счастлив вопреки всем испытаниям. Человек полон дремлющей силы. Счастлив тот, в ком она просыпается, кто знает, как сохранить ее живой. Он находит счастье в себе, чтобы осчастливить других, дать им свет, одарить их жизненной силой, живой надеждой...
Как будто полегче стало на душе. Боль в животе тоже понемногу стихает. Он садится за стол и берется за письмо. В этом году он не сможет вложить в конверт почки сирени - символ надежды. Но вчера на прогулке он подобрал с земли три пылающих осенних листочка. Он пошлет Розе эти роскошные кленовые листья. "Прими их вместо сирени как знак моей благодарности за твою любовь".
Глава 44
СТЕНА
Роза нервничала. Из-за слежки она была вынуждена уже дважды отложить встречу с Эдвином. Она знала, с каким риском связан был каждый час его пребывания в Гамбурге, и от этого нервничала еще больше. Но ее обложили так плотно, что немыслимо было выйти из дому незамеченной. Придется дать знать Эдвину, что они смогут встретиться только в Берлине. Там ей все же проще избавиться от "хвоста". И неизвестно почему. Берлинское гестапо отнюдь не уступает гамбургскому, скорее даже наоборот. Но как бы там ни было, последние дни она чувствует за собой неусыпную слежку. И ни разу не удалось ей установить, кто за ней наблюдает. Каждый раз она "узнавала" в толпе сразу нескольких агентов. И это было страшно, потому что идти за ней мог только один. Но именно этого, единственного, она и не могла распознать. Очевидно, слежкой руководил теперь настоящий мастер, идеально отладивший свою невидимую и страшную сеть, обойти которую невозможно. Оставалось только вырваться из нее - выехать в Берлин. Следить за ней будут и там, но вряд ли ей придется столкнуться со столь же продуманной и изощренной системой. Не станет же берлинское гестапо держать в резерве на случай сравнительно редких берлинских ее поездок столь же отлаженную машину наблюдения. Конечно, в Берлине ей легче будет избавиться от "хвоста", чем здесь, да и Эдвин чувствует себя там более уверенно.
Она пытается заняться мелкой домашней работой: поднять петли на чулках, заштопать шерстяные перчатки, пришить крючки к юбке дочери. Но все валится из рук. Может, в магазин сходить?
- Ирма! - зовет она. - Ты где?
- Иду, мамочка! - откликается Ирма из ванной.
- Что ты там делаешь?
- Размачиваю волосы. Никак не завиваются! Ну что ты будешь делать! Все такие же прямые.
- И хорошо, - улыбается Роза. - Тебе больше идет строгая прическа.
- Надоедает! - смеется Ирма, появляясь в дверях.
- Как у нас дома с продуктами, девочка?
- Надо молока купить, немного масла, и кофе весь вышел.
- Пойдем-ка в магазин! - решает Роза. - И сладкого чего-нибудь купим!
- Вдвоем? - удивляется Ирма. Продуктовые магазины - ее сугубо личная компетенция. - Я и одна сбегаю.
- Просто погулять захотелось.
- Погулять? В такую-то погоду!
За окнами неистовствует норд-вест. В воздухе несутся обрывки бумаги и тучи пыли. Временами на мостовую обрушиваются косые пулеметные струи не то дождя, не то града.
- Мы быстро, - решительно кивает Роза. - Магазин же за углом.
Она надевает плащ с капюшоном, берет хозяйственную сумку и зонт. Ирма натягивает на плечи зеленую спортивную курточку. Застежка-молния перерезает ее, как железнодорожная колея озимое поле.
Ирма, как всегда, выскочила из подъезда первой и тут же увидела на противоположной стороне улицы две неподвижные фигуры в черных резиновых плащах.
- Мама, смотри, - тихо сказала она.
Это что-то новое, подумала Роза. Они даже не скрываются.
- Не обращай внимания, девочка, - сказала она, взяв дочь, словно та все еще была маленькой, за руку.
Но сама внутренне насторожилась. У большой зеркальной витрины, где с крючьев свисали красно-желтые мясные туши, она остановилась. Те двое шли за ними.
- Давай постоим здесь, Ирма, - тихо сказала она и быстро повернулась к гестаповцам лицом.
- Осторожно! - еле слышно шепнула Ирма. - Пусть они пройдут мимо, и тогда кто-нибудь из нас войдет в магазин.
