Эпоха веры - Уильям Джеймс Дюрант
IV. ИМПЕРАТОР-ЯЗЫЧНИК
Юлиану был уже тридцать один год. Аммиан, который часто видел его, описывает его как среднего роста. Его волосы лежали гладко, как будто их расчесали, а борода была лохматой и собранной в точку; глаза были яркими и полными огня, что говорило об остроте его ума. Брови тонкие, нос идеально прямой, рот немного крупноват, с полной нижней губой; шея толстая и изогнутая, плечи большие и широкие. От головы до кончиков пальцев он был хорошо сложен, а потому был силен и хорошо бегал.29
Его автопортрет не столь лестен:
Хотя природа не сделала мое лицо ни слишком красивым, ни цветущим в молодости, я сам по глупости добавил к нему эту длинную бороду… Я терплю вшей, которые шныряют в ней, словно в зарослях для диких зверей… Голова моя всклокочена; я редко стригу волосы и ногти, и пальцы мои почти всегда черны от чернил».30
Он гордился тем, что сохранил простоту философа среди роскоши двора. Он сразу же избавился от евнухов, цирюльников и шпионов, служивших Констанцию. Его молодая жена умерла, и он решил больше не жениться, поэтому не нуждался в евнухах; один цирюльник, по его мнению, мог позаботиться обо всем дворцовом персонале; что касается поваров, то он ел только самую простую пищу, которую мог приготовить каждый.31 Этот язычник жил и одевался как монах. По-видимому, после смерти жены он не знал ни одной женщины в плотских отношениях. Спал он на жестком поддоне в неотапливаемой комнате;32 Он держал все свои покои неотапливаемыми всю зиму, «чтобы приучить себя переносить холод». У него не было вкуса к развлечениям. Он сторонился театра с его развратными пантомимами и обижал народ, держась подальше от Ипподрома; на торжественных праздниках он некоторое время присутствовал, но, найдя одну расу похожей на другую, вскоре удалялся. Сначала народ был впечатлен его добродетелями, его аскетизмом, его преданностью трудам и кризисам управления; его сравнивали с Траяном как полководца, с Антонином Пием как святого, с Марком Аврелием как царя-философа.33 Мы удивляемся тому, как легко этот молодой язычник был принят городом и Империей, которые на протяжении целого поколения не знали ничего, кроме христианских императоров.
Он радовал византийский сенат своим скромным соблюдением его традиций и прерогатив. Он поднимался со своего места, чтобы поприветствовать консулов, и вообще играл в августовскую игру, считая себя слугой и делегатом сенаторов и народа. Когда он ненароком нарушал сенаторскую привилегию, то штрафовал себя на десять фунтов золота и заявлял, что он, как и его сограждане, подчиняется законам и формам республики. С утра до ночи он трудился над государственными задачами, за исключением перерыва во второй половине дня, который он отводил на учебу. Его легкая диета, как нам говорят, придавала его телу и уму нервную подвижность, благодаря которой он быстро переходил от одного дела или посетителя к другому и ежедневно изнурял трех секретарей. Он с усердием и интересом выполнял функции судьи, разоблачал софистику адвокатов, с изяществом уступал устойчивым мнениям судей, противоречащим его собственному, и поражал всех справедливостью своих решений. Он уменьшил налоги, взимаемые с бедняков, отказался от дара золотых корон, традиционно преподносимого каждой провинцией новому императору, освободил Африку от накопившихся долгов и отменил чрезмерную дань, которую до сих пор взимали с иудеев.34 Он ужесточил и строго соблюдал требования, предъявляемые к лицензии на медицинскую практику. Его успех как администратора увенчался триумфом как полководца; «его слава, — говорит Аммиан, — постепенно распространялась, пока не заполнила весь мир».35
Среди всех этих государственных дел его главной страстью была философия, а целью — восстановление древних культов. Он приказал отремонтировать и открыть языческие храмы, вернуть им конфискованное имущество и возобновить привычные доходы. Он разослал письма ведущим философам того времени, приглашая их приехать и пожить в качестве гостей при его дворе. Когда прибыл Максим, Юлиан прервал речь, с которой выступал перед сенатом, на полной скорости побежал приветствовать своего старого учителя и представил его с благодарными похвалами. Максимус воспользовался энтузиазмом императора, принял нарядные одежды и роскошный образ жизни, а после смерти Юлиана подвергся суровому допросу о том, как он так быстро приобрел столь неподобающее богатство.36 Юлиан не обращал внимания на эти противоречия; он слишком любил философию, чтобы поведение философов отвращало его от нее. «Если кто-то, — писал он Евмению, — убедил тебя, что для рода человеческого есть что-то более выгодное, чем заниматься философией в свободное время без перерывов, то это заблуждающийся человек, пытающийся ввести тебя в заблуждение».37
Он любил книги, брал с собой в походы библиотеку, значительно расширил библиотеку, основанную Константином, и создал другие. «Некоторые люди, — писал он, — питают страсть к лошадям, другие — к птицам, третьи — к диким зверям; но я с детства был одержим страстным желанием приобретать книги».38 Гордясь тем, что он не только государственный деятель, но и автор, он стремился обосновать свою политику диалогами в манере Лукиана, орациями в стиле Либания, письмами, почти такими же свежими и очаровательными, как письма Цицерона, и формальными философскими трактатами. В «Гимне царскому сыну» он излагает свое новое язычество; в эссе «Против галилеян» он объясняет причины отказа от христианства. Евангелия, пишет он в преддверии «Высшей критики», противоречат друг другу и сходятся главным образом в своей невероятности; Евангелие от Иоанна существенно отличается от трех других в повествовании и теологии; а история сотворения мира в Бытие предполагает множественность богов.
Если только каждая из этих легенд [Бытия] не является мифом, включающим, как я действительно считаю, некое тайное толкование, они полны хулы на Бога. Во-первых, Он представлен как не знающий, что та, кто была создана в качестве помощницы Адама, станет причиной грехопадения человека. Во-вторых, отказать человеку в познании добра и зла (только это знание придает связность
