В Маклаков - Убийство А Ющинского (Речь в Киевском Окружном Суде 25 октября 1913 года)
Память такая условная вещь, человек так обманывает себя самого, что думать, что правильно только то, в чем свидетели не расходятся, - прием совершенно негодный. И вот почему так досадно было смотреть, как уходили от правды, как ее откидывали, не хотели видеть ее из - за подобных мелких противоречий. {35} Мы видели здесь филигранную работу Замысловского, который с большим искусством, но этими негодными средствами отделывался от неприятных для него свидетельских показаний. Я любовался искусством, умелостью, тонкостью этой работы, но она ни в чем не могла убедить, вся она, в самом корне, фальшива. Одно противоречие, само по себе, ничего не доказывает. Смотрите примеры. Представитель гражданского иска Шмаков вчера дошел до того, что показания мальчика Заруцкого выбросил вон на том основании, что тот показал, что Андрюша был в бордовой рубашке, а у следователя показал про рубашку иначе. Вот видите: мальчик не вспомнил, какая рубашка 3 года тому назад была на Андрюше, а отсюда выводят, что ему уже ни в чем верить нельзя. Ну, а вы сумете показать без ошибки, какого цвета рубашки у вас друг на друге? Не доведет до правды эта погоня за противоречиями. К тому же часто их видят там, где их нет.
Возьмем для примера то противоречие, которое Замысловский установил будто бы между Махалиным и Красовским. Махалин говорил, что когда он первый раз видел Караева и сделал ему предложение, тот так рассердился, что ему это предлагают, что вынул из кармана револьвер, и Махалин должен был его успокаивать; Красовский же передает, что свидание было очень мирно и просто, Караев только не дал ответа и сказал: "я подумаю". Отсюда делают вывод, один из двух лжет. Но ведь в этом противоречия нет, ведь ясно, что свидание не могло быть одно, что когда Махалин выписал своего друга Караева, он не мог без предупреждения вести его сразу к постороннему человеку, он должен был с глазу на глаз его подготовить и что вот тогда-то при первом разговоре и могло {36} быть это негодование. Чем он его успокоил, я об этом не говорю, но во всяком случай, когда Караев пошел с ним к Красовскому, он уже был подготовлен, уже на предложение согласился и, как верно объяснил здесь Махалин, только не хотел перед Красовским сказать это сразу, хотел оставить себе время подумать, поступал, как серьезный купец, который на сделанное предложение отвечает: "дайте подумать". Где же тут противоречие? Верить или не верить - это другой вопрос. О Караеве, о Махалине, об их рассказе можно быть разного мнения, но думать, что вы их уничтожили этим сопоставлением, ведь это тоже самое, что думать, будто уличили Чернякову и Дьяконову тем, что на вопрос о том, кто именно вынул из кармана бумажки, когда они, три года тому назад, играли в почту в квартире Чеберяковой, одна из них сказала, что Мандзелевский, а другая, что Чеберякова.
Ведь если мы с такими требованиями будем к свидетелями подходить, если мы будем выбрасывать всех тех, кто хоть в чем-нибудь разноречит, хоть что-либо позабыл, то у нас в делах никогда ничего не останется. Но мы так и не делаем. Мы, и это самая опасная, самая главная наша ошибка, ошибка нас, сторон, в этом деле, мы постоянно поступаем иначе; покажет свидетель то, что нам хочется, что для нас выгодно и мы не только верим ему, мы ему все прощаем, и противоречия, и забывчивость, и несообразность. Мы в этом случай понимаем, что и память не безгранична, что и противоречия ничего не доказывают, и что всякую несообразность можно объяснить и извинить.
Ну, а если свидетель говорит то, что для нас опасно, мы ему пощады уже не даем, всякое лыко в строку, ни одного противоречия не пропустим, где его и нет, {37} так найдем. Этим мы, стороны, грешим постоянно. Что тут поделаешь? Ведь мы приходим к вам с готовым убеждением, с определенным взглядом на свидетеля. Но именно поэтому вы и не должны нам подражать, вы должны нас поправить. Возьмите прокурора и представителей гражданских истцов, разве они не грешат этим пристрастием и односторонностью? Вы слышали, как прис. пов. Шмаков разделал наших экспертов по богословию. Проф. Троицкого, - того ученого, которого даже не мы, а прокурор приглашал к судебному следователю, - спрашивают, известно ли ему заглавие сочинения Неофита? Эксперт вынул сочинение из кармана и показал. И вот отсюда гражданский истец делает вывод, что мы заранее столковались с экспертом, что перевод у него не даром в кармане. Пусть будет так: эксперт, у которого нужная бумага в кармане, недостоверен. Но тогда позвольте, как же с вашим экспертом?
Когда ксендза Пранайтиса спросили, известна ли ему резолюция по Саратовскому делу, он тоже тотчас вынул ее готовую из кармана и прочитал. Итак, почему же вы не возмущаетесь этим, не говорите, что и Пранайтис недостоверен? Если профессор Троицкий, который присутствовал на суде при спорах о том, чтобы пригласить переводчика специально для того, чтобы переводить Неофита, в чем было отказано именно на том основании, что станет Неофита переводить он, профессор Троицкий, если он таким образом заранее знал, что об этом идти будет речь, если он это знал и предупредительно захватил Неофита, то это считается уже преступным, это уже признать, что эксперт или подготовлен, или недостоверен. А когда то же самое происходит с их экспертом, когда он вынимает нужную им {38} резолюцию и читает, это считается в порядке вещей.
Люди, которые так рассуждают, стараются ли быть справедливыми, хотя бы для вида? Я патера Пранайтиса ни в чем не виню, я вполне понимаю, что он припас ту резолюцию, о которой, он отлично знал, идти должна была речь. Но зачем же они, обвинители, запрещают Троицкому то, что позволяют Пранайтису? Почему? Да только потому, что Троицкий эксперт для них неприятный, а Пранайтис наоборот. Но ведь кто из них ближе к правде - это то и надо решить. А вот другой пример. Вызывают свидетельницу Чеховскую. Вы наверное помните эту простую, толстую женщину; она была вызвана не нами, а представителями гражданских истцов; и эта Чеховская показала, что Чеберякова при ней в свидетельской комнате подговаривала Заруцкого изменить свое показание. Господи, что тут было, какие громы посыпались на Чеховскую! Прокурор спрашивает, кто был при этом? Она назвать не могла. "А, говорить прокурор, значит ваше заявление голословно".
Гг. присяжные, но ведь она же - свидетельница, она показывает под присягой, и если она должна еще в подтверждение того, о чем говорила, приводить новых свидетелей, тогда свидетельских показаний вообще быть не может, тогда никому верить нельзя. Каждый свидетель, который будет говорить о том, что он видел, всегда голословен. Но беду еще можно было поправить; Чеховская не знала по фамилии тех, кто был при разговоре Чеберяковой с Заруцким, но она могла их увидеть; ее просили оставить в зале, пока свидетели не пройдут мимо нее: пусть укажет. И что же? Прокурор воспротивился этому; пусть Чеховская тут же немедленно их назовет по фамилиям, и когда она этого не смогла, он с негодованием в голосе просил {39} занести в протокол "новость", о которой показала Чеховская.
Вот как отнесся к этой свидетельнице обвинитель, когда она показала то, что прокурору невыгодно. И я хотел бы, чтобы вы спросили себя: что если бы Чеховская показала не на Чеберякову, а, например, что Красовский Заруцкого подговаривал в свидетельской комнате, так же ли отнесся бы к этому заявлению прокурор? Стал ли, бы он негодовать, что это заявление голословно, стал ли бы требовать фамилии тех, кто при этом разговоре присутствовал, стал ли бы заносить в протокол подобную "новость"? Прокурор сам признает, что этого он делать не стал бы, что такому показанию Чеховской он скоро поверил бы, В этом все и несчастье. Вместо того, чтобы правду искать, мы уверены, что мы ее знаем, и кто говорит против них, тому мы ни за что не поверим. Но если нам это простительно, так как потому-то нас и две стороны, чтобы пополнять друг друга, то если и вы станете на эту дорогу, то дело пропало: правду вы не найдете. Ведь потому-то ее до сих пор и не нашли, что ее боялись искать, не смели искать.
Представьте себе, что было бы, если бы дознанием, если бы следствием руководили наши почтенные и достойные обвинители. Я хотел бы представить себя в роли следователя Замысловского или присяжного поверенного Шмакова; если бы к ним пришел человек и сознался в убийстве, что же они ему бы поверили? Ведь они поверили, что Чеберякову можно было за сорок тысяч подкупить взять вину на себя, они и в этом увидели бы подкуп евреями; они и этого-убийцу бы отпустили, они до того бы пытали его, уверяли, что он на себя напрасно показывает, что он, наконец, уступил бы, сделал бы им удовольствие, взял бы назад свое показание. Если бы сделали то, что почему-то было упущено, {40} привели к пещере полицейских собак, и они оттуда прямым ходом прибежали бы в дом Чеберяковой, думаете, что это бы их убедило?
Они не сказали бы, что собаки подкуплены, но они вспомнили бы показания Малицкой, - в этом случае они и Maлицкой поверили бы, - вспомнили бы, как она говорила, что к чеберяковским собакам другие в гости ходили, и сказали бы: это они к ним в гости пошли. Итак, кто правды видеть не хочет, тот ее не узнает; насильно никого ни в чем убедить невозможно. Вот почему и это дело осталось загадкой; правду можно было открыть, нужно было только этого захотеть. Но этого не захотели. Она сама раскрывалась - этим не воспользовались. Да, посмотрите внимательно, как ее искали, и вам станет ясно, почему ничего не нашли.
