Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе - Ренате Лахманн
19. Свидетельство – рассказ
Решившиеся писать жертвы лагерей подчеркивают, что в первую очередь хотят свидетельствовать о своем опыте. Но вместе с тем, как показано выше, сетуют, что опыт этот в конечном счете невыразим, а засвидетельствованное непостижимо. Отсюда можно было бы сделать вывод, что о невыразимом нельзя свидетельствовать, – и наоборот, что не поддающееся свидетельству и есть невыразимое. И тем не менее провозглашаемый пишущими свидетельский характер лагерных текстов явно сопряжен с некоей апелляцией. Что сообщают читателям эти свидетельские тексты? Едва ли приходится говорить о познавательной ценности в смысле рационального постижения случившегося[396] – но, пожалуй, об «уроке» расчеловечения. Авторы должны полагать, что читатели разделяют с ними веру в гуманистический образ человека: лишь в этом случае можно ожидать, что последние тоже ужаснутся его поруганию. Впрочем, перешагнуть порог между текстом и лагерной реальностью читатели не могут даже тогда, когда техника наглядного представления «соблазняет» их ролью фиктивных очевидцев[397]. Не существует никаких правил, которые облегчали бы обращение с этими текстами; лишь апелляция к читателям побуждает к такому прочтению, которое серьезно относится к желанию свидетельствовать и признает авторитет этих текстов. Кто уполномочил авторов свидетельствовать, какая инстанция возложила на них такое обязательство? Они уполномочили себя сами на основании нравственного долга, который ощущают перед теми, кто уже не будет услышан. Поскольку они, как жертвы, предстают не просто очевидцами, которые все видели и слышали, а свидетелями преступлений, то они еще и часть «состава преступления», о котором хотят поведать. Их письменные показания, информирующие и вместе с тем обвиняющие, имеют статус (доказательного) документа.
Можно ли лагерные записки, невзирая на их повествовательность, читать как документы?[398]
Тот факт, что письмо создает порядок и, соответственно, связи, без этого (нарративного) порядка неясные, для пишущих означает постоянную ревизию собственных воспоминаний, которые могут возникать не хронологически, а взрывообразно. Порядок делает документ удобочитаемым, причем четко обозначенная хронология может играть свою роль наряду с композицией, опирающейся на тематические комплексы. Выбор какого-либо стиля означает решение в пользу того или иного конкретного способа языковой передачи опыта, включая выбор интонации, перспективы и фигуры рассказчика. При этом разница между рассказчиком от первого лица и аукториальным рассказчиком не создает различий в перспективе, поскольку в голосе аукториального рассказчика в позиционируемых как «повесть» или «роман» текстах всегда слышится и голос от первого лица. В случае с текстами отчетно-повествовательного характера речь не только о просвещении, но и об удобочитаемости и о попытке так обострить воображение читателей, чтобы они получили представление о невообразимом.
Желание свидетельствовать авторы-свидетели выражают с разной степенью настойчивости. У склонного к эмоциональной сдержанности Штайнера именно в неоднократно высказываемой потребности оставить свидетельство проявляется сильное волнение. Он признается, что чувствует себя морально обязанным свидетельствовать:
В тюрьмах НКВД, в ледовых пустынях Крайнего Севера, повсюду, где мои страдания превышали человеческую меру и границу терпения, я носил в себе одно-единственное желание – все это перенести и рассказать всему миру и, прежде всего, своим товарищам по партии и друзьям, о том, как мы эти ужасы пережили. В тот момент, когда руки НКВД меня уже не могли достать, я начал готовиться к осуществлению этого своего замысла. Я знал, что задача у меня очень трудная, прежде всего потому, что я боялся, как бы моя книга, как и многие другие, не попала в список антисоветской литературы, и как бы все то, что я пережил, многим не показалось невероятным и тенденциозным. <…> Все то, о чем я рассказал в этой книге, нужно понимать не как суммирование всего, мною пережитого, а как маленькую часть того, что произошло на самом деле. Если бы я вздумал рассказать обо всем, что я вместе с десятками тысяч людей вынес за двадцать лет пребывания в советских тюрьмах и лагерях, мне нужно было бы иметь сверхчеловеческую память (ШК 11–12).
Солженицын открывает свой многотомный труд посвящением: «Посвящаю всем, кому не хватило жизни об этом рассказать. И да простят они мне, что я не всё увидел, не всё вспомнил, не обо всём догадался». Далее следуют вступительные слова, свидетельствующие о подлинности книги:
В этой книге нет ни вымышленных лиц, ни вымышленных событий. Люди и места названы их собственными именами. Если названы инициалами, то по соображениям личным. Если не названы вовсе, то лишь потому, что память людская не сохранила имён, – а всё было именно так (СА I 9)[399].
Здесь уместно упомянуть акцент Герлинг-Грудзинского на достоверности его собственных воспоминаний:
Изображенные в этой книге события так же не вымышлены, как и действующие в ней лица. Однако из соображений предосторожности имена некоторых узников изменены[400].
Солженицын, как и Штайнер, извиняется за то, что не все вспомнил, что для памяти задача эта непосильна, однако решительно отметает всякие сомнения в том, что вымыслу в его тексте места нет, что вещи «названы их собственными именами». Настаивание на том, что «всё было именно так», лежит в основе проекта, называемого им «опыт художественного исследования» (таков подзаголовок книги). Подзаголовок этот означает не только повествовательную форму его анализа, но и особую направленность его свидетельства[401]. Ему важно не только предоставить слово множеству (свидетельских) голосов, но и как можно точнее описать лагерную систему (ее структуру, функции, администрацию, учреждения) и проанализировать идеологию, сделавшую ее возможной. Целью изысканий, предпринятых им после освобождения из лагеря, было предоставить подтвержденное данными свидетельство, которое превосходило бы его личные показания.
В послесловии к своей написанной в Израиле в 1946–1947 годах книге Марголин
