Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе - Ренате Лахманн
Когда в качестве претекста и объекта самоидентификации используются посвященные каторге «Записки из Мертвого дома» Достоевского, которые Герцен назвал carmen horrendum, «Ад» Данте опять-таки тоже всегда имеется в виду. При этом возникающие в текстах ассоциации с Данте функционируют не столько как цитаты, сколько как апелляции. Тексты предстают взаимосвязанными через метафору ада, хотя и не ссылаются (не имеют возможности ссылаться) друг на друга в силу обстоятельств своего создания. Связь эта возникает при сравнительном прочтении, в ходе которого тексты сближаются и открываются друг другу[380].
Слово «ад» предстает заведомо безуспешной попыткой именования, вербальной неспособностью назвать суть произошедшего. Не только голод, изнеможение, замерзание, побои, унижения, грязь, смерть других людей, расстрелы, но и то, что составляет саму эту суть (ад означает Иной мир): потустороннее (внутри посюстороннего), чудовищное и бесконечно чуждое. Однако «ад» – это не только метафора, то есть замена (immutatio в риторическом смысле) для l’ineffabile и синоним или альтернативное название для in extremis, но и метонимия, то есть она включает лагерные тексты в литературную традицию. «Ад» из «Божественной комедии» с его воронкообразно уводящими вглубь девятью кругами становится интертекстом, который связывает претворенный в текст лагерный опыт с литературной традицией. Ведь в случае с этим обращением к аду речь не столько о тех образах преисподней, которые передавались народной традицией и находили выражение в изобразительном искусстве, сколько о тех, которые воплотились в языковое произведение, воплощающее, как никакое другое, саму литературу и ее традицию. В этом смысле русская культурная семиотика называет «Божественную комедию» «культурной грамматикой»[381].
Данте тоже предоставляет слово невыразимому, когда при описании ада (особенно нижних кругов – песни 28, 32, 34) неоднократно указывает на его неописуемость, на трудность поиска слов, преодолеть которую он надеется при помощи топоса взывания к музам. Связанная с «адом» образность жара, огня, сгорания пронизывает не всю рисуемую им картину; по меньшей мере в двух кругах присутствует оксюморонный момент: ледяной ад. Люба Юргенсон отмечает, что Шаламов трактовал царящий в девятом круге ада «ледяной холод» не как образ, а как обозначение конкретной реальности. Лед девятого круга был «именем для Колымы»; в Полярном круге узнается Дантов «ледяной круг» – или наоборот[382].
Теология вины и наказания, пронизывающая круги ада в «Божественной комедии», играет роль только у Гинзбург. Она говорит о «меа кульпа», для искупления которой не хватит «даже восемнадцати лет земного ада» (Г 539). Фактически ГУЛАГ предстает местом искупления тех лет ослепления, когда она мыслила и действовала как коммунистка. Во всех остальных текстах «ад» как место скорби связывается с «безвинностью» узников.
Однако у цитат из Данте есть и еще одна функция: они напоминают о языковом совершенстве, предлагая модель такого языка, который не подлежит сомнению. Этот безукоризненный язык составляет тот фон, на котором лагерная литература должна утвердить свой собственный язык. Во многих случаях она делает это весьма нерешительно. Тадеуш Боровский прямо заявляет, что сказанное (то есть написанное) написано неподлинным языком. Ведь рассказать о лагере смерти на действительно адекватном случившемуся, однако чуждом для непосвященных языке, пишет он в «Каменном мире», невозможно, потому что никто не поверил бы. Письмо о лагерном опыте предстает актом перевода на привычный язык. Настоящий, единственно адекватный язык остается исключенным: для непосвященных он – иностранный. Схожим образом формулирует эту проблему Леви; при произнесении (или написании) слов наподобие «голод», «холод», «страх», «боль» подразумевается нечто другое (в сравнении с общепринятой семантикой) – и понимать под ними следует еще и нечто другое, подлинное. Шаламов начинает рассказ «Зеленый прокурор» так:
Масштабы смещены, и любое из человеческих понятий, сохраняя свое написание, звучание, привычный набор букв и звуков, содержит в себе нечто иное, чему на материке нет имени: мерки здесь другие, обычаи и привычки особенные; смысл любого слова изменился (Ш I 576).
Если вслед за Михаилом Бахтиным исходить из того, что высказывания хранят память о собственном употреблении, что слова несут на себе его отпечаток, что каждое выбираемое слово запоминает свой семантический статус и случаи использования в разных констелляциях (время, место, участники диалога, жанр, в котором оно употреблялось), то утверждение о ложности или неподлинности языка предстает иной интерпретацией этого предположения. Упомянутые авторы делают следы узуса, то есть памятные следы языка, недействительными, как бы неузнаваемыми, дезавуируя их как носители знаков, передающих не то, на что они указывают. Иными словами, сказанное – это не то, чем оно кажется с точки зрения языка. Любой дискурс, использующий риторику негации или риторику негативного определения, сопоставим с дискурсом апофатическим, в котором утверждается: «то, что называется x, не есть x, оно не является ни тем, ни другим, ни положительным, ни отрицательным, ни отсутствующим, ни присутствующим». Деррида постулирует эту аналогию в статье How to avoid speaking и продолжает:
Оно [l’ineffabile. – Р. Л.] действительно допускает ряд имен, однако требует другого синтаксиса, выходя за пределы самого порядка и самой структуры предикативного дискурса. Оно не «есть» и не говорит, что именно «есть». Оно пишется совершенно по-другому[383].
Констатация неопределимости того, о чем говорится или не говорится, дополняется осуждением языка как ложного.
Как видно из предисловия к «Воспоминаниям» (часть «О Колыме»), Шаламов борется с языком, то есть за его искренность в лингвистически опасной среде. Ему не дает покоя (часто цитируемая) строка из стихотворения поэта-романтика Федора Тютчева Silentium «Мысль изреченная есть ложь»:
Тютчевское соображение о том, что мысль изреченная есть ложь, так же смущает меня. Человек говорящий не может не лгать, не приукрашивать. <…> Все, что на бумаге, – все выдумано в какой-то мере. Удержать крохи искренности, как бы они ни были неприглядны (Ш IV 440).
А в «Языке» к этому присоединяется вопрос:
На каком языке говорить с читателем? Если стремиться к подлинности, к правде – язык будет беден, скуден. <…> Весь мой дальнейший рассказ и с этой стороны неизбежно обречен на лживость, на неправду (Ш IV 442).
Для Шаламова стилистическая отделка языка – предательство по отношению к реальности: «Обогащение языка – это обеднение рассказа в смысле фактичности, правдивости» (Ш IV 443). В вопросе о противопоставлении художественной правды и правды фактической (которое накладывает отпечаток на процессы как
