Ф. Дикин - Дело Рихарда Зорге
Если мы считаем возможным не придавать значения подобным заявлениям, это никоим образом не обвиняет чиновников в намеренном обмане, хотя маловероятно, чтобы, например, прокурор мог преуспеть в сокрытии случаев полицейской жестокости, делая вид, что в его присутствии это бьшо невозможно.
Во времена феодализма в Японии, как и в Европе, пытки считались неотъемлемой частью следствия, равно как и наказанием для изобличенных в отвратительных преступлениях. В обращении, адресованном им окружному суду летом 1943 года, Одзаки писал: «В феодальную эру я бы, вероятно, был в конечном итоге колесован или повешен на виселице, как совершивший политическое преступление против государства и потому приговоренный к вечному проклятию». И он не преувеличивал. Ныне живущие люди еще помнят те дни. Японское феодальное прошлое не столь далеко ушло.
До войны японская полиция имела всеобщую и вполне заслуженную репутацию жестокого учреждения. И особо жестокому обращению подвергались те, кого обвиняли в идеологических преступлениях, особенно те из них, кто отказывался отречься от своих убеждений. Можно привести немало примеров, когда в период между двумя войнами заключенные умирали в полиции в результате жестокого обращения. Да мы и сами видели, что испытал Каваи в подвалах Чунциня[118].
Иностранцы тоже не были застрахованы от полицейской жестокости, хотя в общем с ними обращались более гуманно, чем со многими, если не с большинством японцев. Однако очень много неприятных и даже трагических эпизодов, включая и с находившимися в заключении иностранцами, уже имели место до того, как в декабре 1941 года началась война[119]. В день нападения на Пёрл-Харбор множество американцев и англичан были задержаны и допрошены по подозрению в шпионаже. Наблюдения, сделанные в полиции американским и британским послами нельзя отнести к недобросовестным. «Тупость этой японской полиции, — писал Грю, — была сравнима лишь с ее жестокостью». В заметках сэра Роберта Крэга читаем: «Я поставил себе за правило встречаться со всеми, кто пострадал в заключении…
Было много случаев непростительной грубости и даже физического насилия».
Двое из тех, кто был арестован, — Отто Толишус из «Нью-Йорк Таймс» и британская журналистка Филис Эргол из «Джапан Ньюсуик» — написали отчеты о ходе следствия, проводимого полицией и прокурорами и кончившегося фарсом окружного суда. Записки об испытаниях, через которые пришлось пройти двум журналистам, дают возможность заглянуть за закрытые двери тюрьмы Сугамо, где содержались Зорге и его сообщники».
Так, Толишуса в Сугамо допрашивала Особая высшая полиция в течение, по крайней мере, тридцати восьми дней между 3 января и 11 марта 1942 года, и допросы в среднем продолжались около четырех часов. Во время первых пяти допросов он был объектом жестокости, доходившей до пыток[120]. Однако после второй недели, в январе, его уже не мучили физически. Главный следователь отметил окончание стадии полицейского расследования, пригласив Толишуса тет-а-тет в кабинет, где предложил ему кофе, сигареты и газету, а также подарив ему пару башмаков в качестве прощального дара.
Испытания, перенесенные Филис Эргол в ходе полицейского расследования, были не такими тяжелыми. Находясь в Сугамо, она не подвергалась жестокому обращению или угрозе его, И даже, по ее словам, подружилась со следователем[121].
Отто Толишус и Филис Эргол не встречались с прокурором, пока полиция не закончила свое расследование, тогда как в случае с Зорге, как мы видим, обе эти стадии проходили одновременно.
Отчет прокурора о следствии по делу Толишуса, продолжавшегося три недели, не был переведен с японского до тех пор, пока Толишуса не заставили поставить отпечаток пальца к японскому тексту. А когда Толишус опроверг несколько заявлений, приписываемых ему, прокурор твердо отказался изменить их и предостерег Толишуса против попыток добиться изменения документа в суде![122]
Открытый гамбит, разыгрываемый прокурором на ее допросах, пишет Филис Эргол, навсегда останется в ее памяти «как пример высшей степени глупости и пустоты».
«Однако, как бы ни были дружны мы лично, но наши страны находятся в состоянии войны, и на самом деле мы враги. А потому вы должны говорить мне правду. Мне бы хотелось, чтобы вы были со мной столь же откровенны, как со своей матерью»[123].
Филис Эргол не говорит, заставил ли ее прокурор подписать протокол против ее воли. Но у нее есть несколько красноречивых замечаний о том, как полиция обычно готовит протоколы допросов.
«Они никоим образом не записывали все, что мы им говорили. Они также обладали привилегией выбрасывать любую часть показаний или любой аргумент или относящееся к делу заявление, нисколько не считаясь с логической последовательностью или уместностью.
…Все эти заявления нужно было подписывать в конце каждого дня следствия, ставя отпечаток пальца. И если мы отказывались это делать, палец силой окунали в чернила и прикладывали к бумаге».
Однако Отто Толишусу и Филис Эргол повезло: они были избавлены от утомительной и тяжкой процедуры допросов предварительного суда, и после необычно короткого и поверхностного судебного заседания окружного суда их приговорили к восемнадцати месяцам тюремного заключения с отсрочкой исполнения приговора. Это означало, что их могли репатриировать на обменном корабле. И если их арест и не имел отношения к делу Зорге, он, тем не менее, способствовал раздуванию долговременных подозрений полиции в отношении всех западных корреспондентов.
Едва ли можно отрицать, что Особая высшая полиция могла грубо и своенравно обращаться с попавшими к ней в руки подозреваемыми. Прокуроры — лучше образованные и намного более искушенные, чем полицейские, оставались, как правило, на заднем плане, вне поля зрения, пока обвиняемого подвергали суровому обращению на первой стадии расследования.
Не существует достоверных данных, пытали ли Зорге или нет до того, как он согласился во всем признаться. Известно, что он столкнулся с непрерывными допросами во время первых дней своего пребывания в тюрьме Сугамо, продолжавшимися с раннего утра до позднего вечера. В отрывке из показаний Йосикавы в комиссии по антиамериканской деятельности подчеркивается тот факт, что такие допросы были сами по себе тяжким испытанием. (Воспоминания относятся к ситуации, сложившейся незадолго до того, как Зорге сломался.)
«Где-то часа в четыре мой коллега, прокурор Тамазава и полицейский пошли узнать, выдержит ли его здоровье продолжение допроса».
И все же, оставляя в стороне все самооправдательные заявления Йосикавы, инспектора Охаси и других, общее мнение тех в Японии, кто изучал дело или был близок к членам группы, склоняется к тому, что Зорге не подвергался физическим пыткам. В подобных случаях истина иногда имела обыкновение всплывать после войны, после освобождения политических заключенных, когда люди привыкали говорить свободно[124].
Из-за неожиданной серьезности дела Йосикава присутствовал на многих, если не на всех допросах, проводившихся инспектором Охаси и полицией. Йосикава утверждает, что вначале ему и его коллегам пришлось искать ответы на три вопроса. Был ли Зорге действительно германским шпионом (как он утверждал), который использовал коммунистические связи в Японии? Был ли он двойным агентом, работавшим как на Москву, так и на Берлин? Или он, притворяясь наци, шпионил только для Москвы?
Как только в результате драматического признания
Зорге в том, что он действительно коммунистический шпион, ответы на эти вопросы были получены, Йосикава и полиция прояснили для себя и другие основные вопросы. Был ли Зорге лишь коммунистическим шпионом, или же он работал и на Рузвельта? А будучи коммунистическим шпионом, работал ли он на 4-е Управление Красной Армии или же только на Коминтерн?
Первый пункт был скорее всего выяснен без особых трудностей, хотя инстинктивное подозрение могло заставить полицию довольно долго колебаться, прежде чем окончательно решить, что Зорге работал только на Россию. Второй из главных вопросов оказался более сложным. К этому времени Клаузен уже дал показания, что он был послан в Японию 4-м Управлением Красной Армии. Но, очевидно, Вукелич сообщил следователям, что Зорге работал на Коминтерн. А в своих ответах полиции, равно как и прокурорам, Зорге умышленно затуманивал этот вопрос. Как он вынужден был признать позднее на заседаниях предварительного суда, он был «намеренно неточен» в письменном признании, которое он представил Йосикаве.
В действительности Зорге всячески затушевывал роль 4-го Управления, насколько это касалось его дела, заявляя, что его связи с ним были чисто техническими и организационными — как если бы Управление было не больше, чем промежуточная контора для докладов, предназначенных руководству Коминтерна и Коммунистической партии Советского Союза. Похоже, что следователи и сами не возражали против некоторой неопределенности термина «московский Центр» при описании организации, руководившей деятельностью Зорге. До допросов на предварительном суде, когда он мог воспользоваться некоторыми советами защитника, Зорге не признавал, что всю информацию он отправлял в 4-е Управление — единственную организацию, с которой он был связан.
