Отто Кифер - Сексуальная жизнь в Древнем Риме
Мы привели этот отрывок в качестве верного и трогательного примера стоической концепции любви и брака. (Легко увидеть влияние этих концепций на раннее христианство.) Будучи вполне последователен, Лукан не интересуется фигурой Клеопатры; в ней он видит лишь бесстыдную потаскуху, которая покорила даже могучего Цезаря:
В водах левкадских и впрямь опасенье возникло такое, —Как бы весь мир не взяла нам чуждая женщина в руки!Дерзость дала ей та ночь, какую впервые на ложеНаших вождей провела распутная дочь Птолемея.Кто же тебе любовь не простит, безумный Антоний,Если и Цезаря грудь, суровую, пламя палило?Если безумьем своим, своей необузданной страстьюВ том же дворце, где еще обитали маны Помпея,Этот развратник, в крови фессалийских побоищ, любовьюСтал заниматься меж дел и смешал с военной заботойИ недозволенный блуд, и потомство помимо супруги?..Просьбам лицо помогло, заключает распутница – взоромИ, соблазнивши судью, нечестивую ночь с ним проводит.
Так в десятой книге (66 и далее) он пишет о египетской чаровнице, не сказав ни слова о ее физической красоте: Лукан, суровый юный стоик, презирал подобные вещи. Вместо этого он нередко пересказывает общие места стоического учения: восхваляет беззаботный сон бедняков (v, 527 и далее), клеймит роскошь и чувственность (iv, 373 и далее).
На царствование Нерона приходятся также жизнь и труды Персия. Персий вел образ жизни ученого затворника в кружке друзей, как и он сам, близких к стоицизму, и умер от желудочной болезни в возрасте 29 или 30 лет. Шесть его сатир едва ли заслуживали бы упоминания в нашей книге, если бы не прелестный автобиографический фрагмент из пятой сатиры.
Мы уже говорили выше, что очень немногие римляне умели подавлять в себе гомосексуальные наклонности. Древний биограф подчеркивает «стройную фигуру и тонкие нежные черты» Персия. Известно также, что он рано лишился отца, рос среди женщин-родственниц и ни разу в жизни не познал женщину, – это вполне объясняет раздраженную неприязнь к гетеросексуальной любви, которая то и дело проскальзывает в его поэзии. Мы склонны предположить, что его склонности распространялись исключительно на мужчин: при отсутствии каких-либо доказательств мы, естественно, не можем говорить о его гомосексуальности. Вот что пишет он сам (v, 19 и далее):
Я же на то и не бью, чтобы ребяческим вздоромЛист у меня распухал, лишь весу способный дать дыму.Тайно скажу: пред тобой я теперь, по внушенью Камены,Грудь желаю раскрыть и частью, какою владеешьТы души у меня, Корнут, показать тебе, милыйДруг мой, отрадно: ведь ты распознать ударяя искусен,Где тугое звенит, где пестрых речений покрышка.К этому сто голосов испрашивать я бы решился,Чтобы, насколько тебя в извивах души впечатлел я,Высказать ясно я мог и то все выразить словом,Что таится в тиши неизрекаемо в сердце.Как боязливо впервой я хранительный пурпур оставил,И препоясанным в дар я ларам буллу повесил;Как провожатых привет и тоги подол уже белыйДозволяли глазам по всей разбегаться Субуре;Где так сомнителен путь и в неведеньи жизни ошибкаПо разветвленным путям пугливые души уводит,Я приютился к тебе: и нежные годы приемлешьТы, Корнут, как Сократ на груди: тут ловко и тихоПриложенное правило сгладило нрава неровность,И укрощается разумом дух и старается сдаться,И под твоим он перстом получает облик изящный.Помню ведь я, как с тобою мы долгие дни проводили,И с тобой за столом коротали мы с вечера ночи;Дело одно и покой сообща делили мы оба,И за важным столом нараспашку пускали мы скромность.Не сомневайся и в том, что обоих в надежном союзеНаши сочувственны дни и одной предводимы звездою:Хоть и правду хранящая парка нам взвесила времяНа уравненных Весах иль час рождения верныхМеж Близнецов поделил двоих одинаковый жребий,И Сатурна грозу сокрушаем мы общим Зевесом;Что с тобой за звезда меня сочетает, не знаю[98].
Смысл этого трогательного признания благодарности ученика учителю состоит в том, что, по словам Персия, когда он вырос, то мог направить свои взоры на Субуру (где в основном жили проститутки), но предпочел углубиться в философию под руководством своего возлюбленного и почитаемого учителя. Если Персий говорит, что учитель любил его любовью Сократа, речь в крайнем случае идет о высокодуховной форме гомосексуализма. Вряд ли стоит прибавлять, что это была слишком возвышенная любовь, чтобы содержать какие-либо сознательные проявления сексуальности.
Персий платит своему наставнику такой утонченнейшей данью (v, 63 и далее):
Ты же любишь бледнеть, над страницами сидя ночными,Ибо, уча молодежь, в очищенный слух ей влагаешьТы Клеанта посев: и старый, и малый ищитеВерную цель для души и напутствие бедным сединам![99]
Эти слова можно бросить в лицо тем, кто воображает, что старикам бессмысленно чему-либо учиться, и кто непрестанно выступает за «обучение молодых у молодых».
Эпическая поэзия в посленероновскую эпоху в основном сохраняет стиль и вкус времен Нерона. Ее основные представители – Валерий Флакк, Силий Италик и Стаций; у всех троих Риббек усматривает склонность к демоническим персонажам и сценам, к темным силам зла и безумию, к ужасам подземного мира и к ярким описаниям грандиозных битв и причудливых и отвратительных смертей.
Из них троих для задач нашего труда наименьший интерес представляет Валерий Флакк, пытавшийся перевести на латынь поэму Аполлония Родосского об аргонавтах. Этот перевод дошел до нас не полностью: он обрывается в том месте, когда Медея начинает подозревать Ясона в неверности. В основу сюжета, разумеется, положен знаменитый миф о плавании аргонавтов и похищении с помощью Медеи золотого руна; но нас в основном интересуют несколько небольших сцен, сочиненных римским поэтом и характерных для него и для его эпохи. Например, Пелей прощается со своим маленьким сыном Ахиллом вечером накануне отплытия «Арго» – должно быть, точно так же, как прощались римляне со своими близкими, отправляясь сражаться во славу империи в Азии или в далекой Галлии. Эта коротенькая сценка полна глубоких и нежных чувств. Преданный кентавр Хирон, учитель юного Ахилла, спускается с гор и указывает отцу на взывающего к нему сына. «Мальчик, поняв, что отец узнал его голос, и увидев, что тот спешит к нему с раскрытыми объятиями, подбежал к нему и повис у него на шее в долгом и жадном объятии». Мальчик с восхищением глядит на героев. Он вслушивается в их возвышенные беседы, ему позволяют посмотреть и потрогать львиную шкуру Геракла. Пелей нежно целует сына и призывает на него благословение небес; затем он дает Хирону последние наставления по воспитанию мальчика – тот должен обучиться войнам и искусству сражения, практиковаться в охоте и метании стрел (i, 255 и далее).
Наряду со сценами нежной привязанности поэма содержит и описания ужасающих битв, которые – при сравнении с соответствующими сценами в оригинальной поэме Аполлония – выразительно иллюстрируют римские вкусы. (Примеры подобных сцен – iii, 15 – 361 и vi, 317–385.) Особенно интересно то, что римский поэт изображает личность Медеи с намного большей проницательностью, чем греческий: оба они верно и тонко рисуют происходящий в ее душе конфликт между только что зародившейся любовью к Ясону и верностью своему народу, но Валерий Флакк описывает рождение и развитие ее любви намного более умело. Он – сын более поздней эпохи, знакомой с опытным и проницательным взглядом Овидия и Проперция на женщин.
Произведение другого рода представляет собой «Пуника» Силия Италика, историческая, или, точнее, национальная эпическая поэма. «Пуника» задумывалась как продолжение «Энеиды»: она воспевает героические труды римского народа и его вождей в войне с Ганнибалом. Мы упоминаем ее здесь, потому что она напоминает поэму Лукана (и в некоторой степени использует те же формальные приемы) в том, что стремится напомнить слабому и посредственному настоящему о величественном прошлом. Вся поэма полна стоических представлений и убеждений:
О, римлянин, если б ты перенес успех столь стойко,Как перенес пораженье! Пусть это будет последнее!Да не захотят всемогущие боги вновь испытывать племятроянскоеСтоль же могучими войнами! Хватит оплакивать,Рим, свою участь. Гордись лучше ранами —Они лавры твои. Ни один век грядущийНе сравнится с этим в величии. Победы погубят тебя,Лишь пораженья сохранят твою доблесть.
Такими словами (ix, 346) поэт оплакивает поражение римлян при Каннах. Этих строк вполне достаточно, чтобы дать представление о возвышенных духовных побуждениях, переполняющих всю поэму. Поэт-стоик, осуждающий свой век, так завершает выполненное во вполне гомеровском духе описание битвы при Каннах (x, 657 и далее):
