Василий Кравков - Великая война без ретуши. Записки корпусного врача
30 октября. Погода, слава Богу, стоит хотя и хмурая, но без дождей. Тепло. Второй день на позициях пока тихо. Потери за бои 28 октября были главным образом в 47-й дивизии, в которой убито офицер[ов] — 3, солдат — 112, раненых офиц[еров] — 6, солдат — 251, контужен[ных] офиц[еров] — 5, солдат — 117 чел[овек]. За 29-е же: убито офиц[еров] — 1, солдат — 132, ранено офиц[еров] — 2, солдат — 558, контужено офиц[еров] — 3, нижн[их] чин[ов] — 71.
Новый наш «комкор» — настоящий «неавтомобильный» генерал: почти каждый день жарит на позиции верхом, да еще в такую раннюю пору, когда Ьаша изнеженная штабная публика изволит почивать. Молодец!
31 октября. Тепло. Стали приходить газеты. «Речь» зияет белыми лысинами. […]
Австро-Германией уже объявлено восстановление Польского Королевства[824]. Наш российский поезд неизменно запаздывает за развитием мировых событий. И, несмотря на воздвигаемые правящей бюрократией рогатки, жизнь верным молотом продолжает ей наносить удары! Правильна мысль, кем-то сказанная, что свобода и независимость крепки только тогда, когда их завоевывает сам народ; если же ему дарят независимость или свободу, то дают не то, что нужно народу, а то, что угодно тем, кто дает. […]
НОЯБРЬ
[…]
7 ноября. Оттепель. […] Возобновилась канонада на нашем фронте. Маршевые команды, следующие на пополнение через штаб корпуса, не доходят полностью к местам назначения — власть прапорщиков над ними бессильна по пресечению массового «дралимона»; назначаются из штаба корпуса специальные конвоиры!
По перехватываемым немецким радиотелеграммам можно следить, какую массу тевтоны захватывают у нас офицеров и нижних чинов!!
Только что раскачиваются в решении вопроса о проведении железн[о] дорожн[ого] пути от Козово[825] до Подгаиц и декавильки от Подгаиц на Рудники — Поноры — Бокув. Теперь только наши жрецы сознаются, что в случае удачи нашего наступления все равно нельзя было бы развить успеха за необорудрованием тыловых дорог. Чего же смотрели раньше?
Вчера в штаб армии отправлен мой наградной список, в коем моим бывшим «комкором» начертано: «За время истекших операций 3–10 июля под Францем, 4–7 сентября и 2–3 октября под Свистельниками и Урочна Корсаку, к[ото]рые дали свыше 18 тысяч раненых, прекрасно организовал дело медицинской помощи и эвакуации. Личным примером и участием поддерживал правильную и напряженную в высшей степени работу. Благодаря своевременной помощи, значительный % раненых через несколько дней мог быть выписан, а частью и добровольно возвращался в строй. Неоднократно был под огнем. Благодаря энергии, удалось в короткий срок сделать противотифозные и холерные прививки во всем корпусе. Ходатайствую о производстве за боевые отличия в тайные советники со старшинством с 5 октября. Долгов. 13/Х.16» (sic!). […]
10 ноября. […] Румынские наши музыканты-союзники, видимо, в критическом положении: под натиском умно руководимых тевтонов они продолжают свой «дралимон»!.. Видимо-невидимо отправлено к ним на выручку наших войск. А каким могучим фактором этот румынский оркестр оказался бы в руках тевтонов, если бы был с ними в союзничестве!
Солдатики передают, что с немцами они уговорились друг в друга не стрелять, а если уж очень прикажут, то хотят палить вверх на воздух.
В газетах промелькнули телеграммы об аресте А.И. Гучкова, затем опровергнутые. Есть версия, что А[лександр] Щванович] будто бы послал письмо Алексееву, указующее, что среди правящих сатрапов имеются явные изменники… […]
11 ноября. Погода великолепная. Среди офицеров курсирует версия, что прибывшая недавно огромная партия скота в Москву, в значительном количестве подохшая от бескормицы, была из тех, к[ото]рые направлены были великой княгиней Елизав[етой] Федоровной в Румынию для доставки в Германию, но возвратились за объявлением первой войны последней. […]
13 ноября. […] Сдавши две линии окопов на высотах 417 и 419, мы кое-как держимся в каких-то жалких наскоро вырытых ровиках. И поехал бы сам на позиции без боязни «быть посаженным на мушку», да что из того толку?!
Довольствие нижних чинов и лошадей продолжает быть «осадным»; мрут и болеют, но не в такой степени, как ожидалось бы.
За обедом «наштакор» Степанов (так занятый обереганием своего здоровья, что носит по нескольку теплых фуфаек и особый вязанный для беременных набрюшник!..), отметивши весь развал, к[ото]рый мы здесь переживаем, выразился, [что] […]
15 ноября. […] 47-ю дивизию из нашего корпуса перебрасывают в составе всего корпуса, в к[ото]рый она раньше входила, — на румынский фронт. Положение румынских музыкантов расплевательное. Расколошмативши их, хитроумные тевтоны устроят и нам бенефис.
Моего фельдшера, раздразнившего гусей горькой для них правдой, стараются съесть. Мужественно его защищаю, и, ч[то]б[ы] убедить наших карателей, ухитряюсь стать в плоскость их специфической идеологии, а не общечеловеческой — недоступной для них… Попадаются, к счастью, среди штабных из университетской молодежи люди — осмысленные, с к[ото]рыми можно и говорить по злобам дня. Сегодня один полковник из временно отчисленных от командования (Романовский), захлебываясь от удовольствия, рассказывал, как он порол солдатиков, смевших заявлять о недоедании, а затем пропускал их церемониальным маршем под музыку. Уверял, что это самое действенное средство, ч[то]б[ы] солдаты не чувствовали голода и были бы в дисциплине!!
Прибежал ко мне, весь трясясь от страха, мой Лепорелло — Качура, ч[то]б[ы] доложить, что какой-то полковник, увидевший его рубящим дерево на дрова, набросился на него и пригрозил его «сгноить». Полковник этот оказался Романовский же. Увидевши его за обедом, я его спросил, что незаконного совершил мой денщик, ч[то]б[ы] его на будущее время я мог предостеречь от повторения таких же проступков; сей воин мне, улыбаясь, ответил, что это он сделал «так» — солдат-де не мешает почаще подтягивать, и всякое-де прещение их только больше дисциплинирует! Жуть берет, когда представишь себе, что ведь такова идеология не одного этого полковника, а чуть ли не всех наших витязей, к[ото]рые в возможно большем забивании, угнетении и оскорблении личности солдата видят наилучшие средства их воспитания. А с каким сладострастием эти витязи накладывают взыскания на солдат «так» — «здорово живешь»? Из этих же ведь витязей комплектуется весь кадр наших правителей, свои воспитательные навыки продолжающих применять затем и к общественности. Безумие и ужас!
Тяжело мне вести начатую хронику, но в этой ежедневной процедуре я чувствую хоть нек[ото]рую возможность себя облегчить внутренне путем разряжения многого из того, что накапливается на душе; если бы не писал, то, кажется, меня бы разорвало как бомбу… […]
17 ноября. […] Штюрмер[826] привлекает к ответственности за клевету Милюкова, что он в думской речи назвал первого изменником и вором. И не ошибся, несомненно!
Румынской армии, очевидно, уже не существует теперь совсем — в пух и прах ее разметали и разбили германцы. Прибывший с румынского фронта из 145-го запасн[ого] полев[ого] госпиталя на должность старшего врача 288-й Пермской дружины Абрам Модель передал мне сегодня невероятные вещи о полной дезорганизованности, некультурности и негодяйстве наших новых союзников: холерных эпидемиях, уничтожавших целые полки, неслаженности взаимных отношений между нашим командным составом и их, и проч., и пр. Создалось такое положение, что в интересах наших боевых операций против германцев необходимой является предпосылка, чтобы предварительно румыны были изничтожены! Кому союзники служат на пользу, а нам во вред! А помощь нашей воодушевленной было на борьбу с врагом общественности разве не является помехой правительственному механизму?! […]
19 ноября. […] Получил письмо от инспектора артиллерии с выражением благодарности за мое к нему внимание по эвакуации. Между прочим, сообщает: «В Киеве встретил несколько офицеров с разных фронтов — везде одно и то же, везде ищут виновных, и к чему это приведет — увидим». Где все виновные — эти максималисты подлости? Слава Богу, что, кажется, многие из зоологических националистов теперь значительно «обэсерились», и едва ли виновных будут искать лишь среди «жидов»! […]
24 ноября. […] Лошадки бедные с голоду объедают оглобли, дышла и плетни. Послал телеграмму в штаб армии, что если так продлится еще неделю, то мы лишимся совсем конского состава. Скоро солдатики будут не в лучшем положении, чем лошади. Начали бездействовать и хлебопекарни за неимением муки. Я про черный день втихомолку собираю остатки белого хлеба от пышного нашего штабного стола…
