Джулия Ловелл - Великая Китайская стена
Через несколько лет пребывания в Китае, если не считать черт лица и окладистой бороды, Риччи выглядел и вел себя как самый настоящий китаец, носил головной убор и длинный шелковый халат фиолетового цвета, как подобает ученому-чиновнику, обсуждал конфуцианскую классику, кланялся и опускался на колени именно в тот момент, когда это требовалось. Если практические западные знания и техника изначально должны были играть роль ложки сахара, подслащавшего горькое лекарство христианства, то пациенты Риччи оказались достаточно опытными, чтобы с жадностью проглотить первое и выплюнуть последнее. Лишь немногие из его многочисленных посетителей, как известно, перешли в христианство. Большинство же просто хотели увидеть его часы и глобусы, его карту мира, поглазеть на способность варвара говорить по-китайски. Точно так же положение Вербиста при дворе (как астронома и советника императора) обязывало его не только ослабить работу с потенциальными обращенными; ему пришлось урезать собственные верования. А попытки Риччи перевести христианские догматы на китайский язык привели к тому, что он скорее оконфуцианил христианство, чем охристианил конфуцианство. Дабы не отпугнуть потенциальных верующих, Риччи изучал старину, стремясь приспособить традиционные китайские верования к католицизму. Поклонение предкам, ритуальную основу конфуцианской морали, Риччи считал полностью совместимым с христианской верой, расценив его как простой акт уважения, лишенный религиозного смысла.
А самым полезным оказалось то, что китайцы — не сделав ни одного осмысленного движения в данном направлении — получили в лице иезуитов в основном заслуживающую доверия, влиятельную группу западных пропагандистов. Приложив столько усилий, чтобы снискать расположение китайцев, иезуиты, такие как Риччи и Вербист, искали оправдания своей работе, которой посвятили всю жизнь, расписывая достоинства Китая в письмах, дневниках и книгах-отчетах, отсылаемых ими в Европу. Когда в сердце Европы XVII века католическая верхушка начала критиковать приспособленчество иезуитов к китайским ритуалам как неприемлемую ересь, иезуиты сочли себя обязанными сочинять еще более экстравагантные восхваления достижений Китая, желая создать в своих сочинениях образ блестящей цивилизации, чьи базовые добродетели могут оправдать их компромисс с языческим обществом.
В глазах Риччи Китай представлял собой благотворный пример порядка, единства и моральных норм для Европы, раздираемой на части постреформатским религиозным конфликтом. Его растения и плоды питательны и изобильны, флора богата и разнообразна, а управление «этой удивительной империей» направляется соображениями достоинства, чести, добродетели, учености, справедливости и умеренности. «Древнее царство Китая получило свое имя от всеобщей практики учтивости и вежливости, — восхищался он, — и это является одной из пяти базовых добродетелей, которая ценится превыше всех остальных». Даже китайское вино, отмечал Риччи, казалось, приготовлено разумно, не вызывая у пьющего похмелья.
Иезуитский культ Великой стены был всего лишь наиболее очевидным парадоксом в их решении служить пропагандистами Китая на Западе и лучше всего иллюстрирует то, до какой степени потребность в защите вложенного ими в Китае притупила их критический дар: они, в сущности, боготворили сооружение, явно предназначенное для того, чтобы не допускать в страну им подобных. На протяжении XVI–XVII веков под пристальным взглядом иезуитов пограничные оборонительные сооружения Китая из простой «стены» сообщений ранних путешественников преобразились в «огромную стену» (1616 год), «знаменитую стену» (1681 год), в «ту поразительную стену» (1683 год), в «эту Великую стену» (1693 год) и, наконец, в «ВЕЛИКУЮ СТЕНУ» (1738 год). В конце семнадцатого столетия прославленная, скрупулезная эрудиция ордена — в том, что касается стены, — была отложена в сторону в интересах пропаганды: не обращая внимания на явные географические расхождения между описанием начерно построенной «длинной стены» династии Цинь в «Исторических записках» Сыма Цяня и реально существовавшей минской, из кирпича и камня, стеной возле Пекина, наблюдатели-иезуиты объединили их и провозгласили: единая Великая стена «почти целиком построена из кирпича… более тысячи восьмисот лет назад» и чудесным образом «хорошо сохранилась» для своего возраста.
Хотя горстка много попутешествовавших монахов пыталась несколько поумерить пыл, указывая на неважный вид стены за основными проходами, тональность большинства сообщений оставалась восторженно благоговейной. После 1735 года, когда иезуит Жан-Баптист дю Халде издал «Описание китайской империи» — собрание отчетов других иезуитов, включая Вербиста, в XVIII веке нашедшее свое место на книжных полках у многих интересовавшихся Китаем европейцев, — иезуиты окончательно закрепили на Западе мнение о стене: «расположенная уступами и обложенная кирпичом… достаточно широкая, чтобы пять или шесть всадников могли с легкостью проехать по ней в ряд». На время пропали даже упоминания об исторических неудачах стены, о брешах и руинах, о сравнительной молодости минской стены на северо-востоке. Даже позорная роль стены в маньчжурском завоевании Китая в 1644 году вызывала лишь флегматичные вздохи: «Таковы превратности людских отношений».
В 1703 году девятилетний мальчик по имени Франсуа Аруэ приступил к учебе в коллеже Сен-Люи-ле-Гран, располагавшемся в Париже, на задворках Сорбонны. Будучи в то время самой престижной и модной школой во Франции, этот руководимый иезуитами коллеж взрастит некоторые пользующиеся дурной славой умы, включая Робеспьера и маркиза де Сада. Аруэ и сам станет одним из его самых известных и по большей части выдающихся питомцев под псевдонимом Вольтер, взятым в 1718 году, после годичного заключения в Бастилии за критику государства в одном своем стихотворении.
Несмотря на прославленное искусство его учителей-иезуитов, Вольтер в поздних воспоминаниях в основном без удовольствия упоминал о пережитом во время учебы в Сен-Люи-ле-Гран. В «Философском словаре» он пишет: ребенком ему приходилось «учить латынь и всякую чепуху». Обедая в доме мистера и миссис Александр Поп в Лондоне, он весело рассказывал о почти забытых временах школярства. Когда его спросили, отчего к тридцати годам он так плохо физически сложен, он поведал: «Те проклятые иезуиты заездили меня до такой степени, что мне не вырасти больше до самой смерти».
В то время Вольтер являлся не единственным, кто критиковал иезуитов. По мере того как спор об обрядах — обвинивший иезуитов в том, что в своем стремлении заполучить новых верующих вне Европы они недопустимо искажали веру, приспосабливая ее под местные условия, — в течение всего XVIII века набирал обороты, оппозиция иезуитам внутри католической церкви усиливалась. В глазах их клерикальных инсинуаторов деятельность иезуитов в Китае — где самые видные иезуиты одевались как ученые-чиновники и становились частью государственной конфуцианской машины — выглядела ярким примером оппортунистической капитуляции ордена перед язычниками.
Однако за жесткими доктринальными границами католической церкви сообщения иезуитов о расположенных вне Европы странах впитывались самыми оригинальными и пытливыми умами эпохи. К концу XVII века Европа начинала прорыв из интеллектуальной вселенной, ограниченной классической ортодоксальностью и Ветхим Заветом, чтобы осознать — мировая история уходит за границы понимания христианской Европы. Расширение светских и географических границ Европы состоялось с первыми проблесками знаний в области геологии, в течение столетия раздвинувшими рамки истории Земли с шести тысяч до миллионов лет, превратив временную шкалу библейского Создателя в насмешку, и с осознанием существования новых стран, вокруг чьих границ европейцы пока лишь кружили. Эрозия старых, европоцентристских истин воодушевляла мыслителей, и они ставили человеческий разум выше унаследованных ортодоксальных теологических доктрин, искали релятивистские, толерантные системы взглядов, способные вместить атмосферу потрясения от быстро раздвигающихся горизонтов.
Вероятно, не было другой такой неевропейской страны, которая несла в себе столь мощный вызов христианскому европоцентризму, как Китай. По мере того как первые европейцы — большинство из них монахи-иезуиты — оседали в Китае и начинали посылать назад детальные сообщения о Серединном Царстве, Европа получала сведения о государстве, существовавшем вне пределов христианской цивилизации и выглядевшем в глазах многих philosophes в сравнении со своими европейскими аналогами более чем предпочтительно: было рациональным и упорядоченным, более толерантным и образованным. По рассказам иезуитов о Китае ученые XVIII века распознали непрерывную историю, существовавшую без ссылок на европейскую хронологию и уходившую назад на пять тысяч лет, к 2952 году до нашей эры, то есть за шестьсот лет до предполагаемой даты Великого Потопа. Интеллектуальное восхищение усилилось, когда предметы китайской материальной культуры стали получать высочайшую оценку. По мере того как португальцы, испанцы и голландцы приоткрывали двери для торговли, все больше вещей с Дальнего Востока попадало в европейские дома: мягкие шелка, изящный фарфор и резные шкафы, которые еще в течение десятилетий будут выше технических возможностей европейских имитаторов. К концу XVIII века любовь к китайским вещам увлекла европейских дизайнеров и архитекторов и вылилась в лаковое безумие мадам Помпадур и Марии Антуанетты, в экстравагантных бронзовых драконов павильона принца-регента в Брайтоне.
