Молчание старца, или Как Александр I ушел с престола - Леонид Евгеньевич Бежин
По этим словам чувствуется, что даже столь близкий Александру Голицын о его молитве духом всего не знал – только о чем-то догадывался, отсюда и его уклончивое «быть может». Но, видно, была у царя эта особая молитва, полученная от баронессы, освоенная и творимая тайно. Не она ли способствовала тому, что, по выражению того же Голицына, «исполински пошел император по пути религии»? Мы еще вернемся к этой теме, а сейчас важно подчеркнуть, что признание Александра – «Помогли открыть» – явно относится к той части проповеди баронессы, которая до нас не дошла, но для Александра оказалась особенно значимой. Она содержала и «утешительные» слова, которых мы тоже не знаем, – не знаем по Гейльбронну, но знаем по Гейдельбергу, куда царь вскоре переехал и где продолжились его встречи с баронессой.
Юлия Крюденер помогла Александру разрешить мучительный вопрос, связанный с Наполеоном. Наполеон, в ее историософской трактовке, – темный ангел, гений зла, носитель разрушительного начала, Александр – светлый ангел, усмиритель разбушевавшейся стихии. И ему суждено одержать победу. Казалось бы, концепция не нова: Наполеона называли антихристом, исчадием ада задолго до Юлии Крюденер. Но важно учесть, когда происходит разговор – во время триумфального возвращения Наполеона с Эльбы. Изгнанник, он вновь торжествует, а Юлия Крюденер предрекает ему конец, ссылаясь на Библию: «Я воззвал орла от востока, из дальней страны, исполнителя определения Моего». Так сказано у пророка Исайи, и об этом же возвещает Иеремия: «Ибо от севера поднялся против него народ, который сделает землю его пустынею». Или: «Вот, идет народ от севера, и народ великий, и многие цари поднимаются от краев земли».
В Гейдельберг баронесса прибыла вместе с близкими ей людьми – дочерью Жюльеттой, зятем Беркгеймом и духовным наставником, женевским богословом и мистиком Эмпейтазом. Александр жил за городом, на берегу реки, в доме англичанина Пикфорда, в саду которого он нашел свое знамя – крест, как он писал в одном из писем. Юлия Крюденер поселилась неподалеку, и Александр часто бывал у них, они беседовали, вместе молились и читали Библию. Однажды речь зашла об Аврааме и его готовности принести в жертву любимого сына Исаака; Александр воскликнул: «Вот чего недостает мне! Просите у Господа, чтобы Он даровал мне веру пожертвовать всем, дабы следовать за Иисусом Христом и исповедовать Его откровение перед всеми людьми».
Чьи эти слова? Александра, но в еще большей степени Феодора Козьмича, будущего исповедника откровений Христа, сибирского старца, наделенного чудной благодатью.
Глава одиннадцатая Англия
В доме на Фобур Сент-Оноре Александр бывал уже после Ватерлоо и второго отречения Наполеона; первое же пребывание в Париже завершилось тем, что, простившись с Жозефиной и королевой Гортензией, он отправился в Англию, где тоже жаждали видеть главу коалиции союзников, победителя Наполеона (тем более что его слава не затмевала собственных побед, и прежде всего адмирала Нельсона и лорда Веллингтона, и этим даже льстила тщеславию). К тому же ему надо обсудить с англичанами польский вопрос и склонить их на свою сторону. Поэтому 3 июня 1814 года он покидает Париж и вскоре высаживается в Дувре, где ему устраивают восторженную встречу: англичане выпрягли лошадей из коляски, где сидел Александр вместе с прусским королем, и сами вкатили коляску в город.
Вот и мне предстоит пересечь Ла-Манш и высадиться на меловых берегах Дувра. Англия! С ней у меня получилось все так же, как и с Францией: сначала побывал, а затем удалось пожить. Иными словами, снять номер на четвертом этаже, под самой крышей гостиницы неподалеку от Гайд-парка, привыкнуть по утрам, едва проснувшись, самому заваривать чай, заливая пакетик в чашке нежно воркующим, побулькивающим кипятком из высокого электрического чайника, затем спускаться по винтовой лестнице в буфет, завтракать по-английски, намазывая апельсиновый джем на хрустящий хлебец, и бродить весь день без устали по улицам, закоулкам, набережным, паркам, музеям Лондона. Или забраться на второй этаж красного автобуса (наш маршрут – пятнадцатый; есть и другие, конечно, но этот наш, привычный, любимый: весь Лондон как на ладони) и забыться в счастливом изнеможении, прикрыть глаза, провалиться в полудрему, а перед глазами – кружение каких-то каруселей, пляшущие яркие пятна, обжигающие подсолнухи Ван Гога (из Национальной галереи), в ушах же – тихое, благостное звучание органа.
«08.09.01. 15 часов двадцать минут. В соборе Св. Павла. Тихо заиграл орган. Молитва». Так у меня в записной книжке, с которой я не расставался, постоянно делал пометки. Значит, это было 8 сентября 2001 года, почти через двести лет после Александра, и он, конечно же, тоже стоял на молитве в соборе Св. Павла и слушал орган. И вот я улавливаю его присутствие под сводами собора – он словно бы рядом, мы вновь совпадаем в пространстве, и это совпадение помогает мне почувствовать даже больше, чем совпадение во времени. Ну, скажем, жил бы я в ту эпоху, знал бы, слышал о царе, даже видел его из толпы, не имея возможности приблизиться к нему. Но вот я приближаюсь, прослеживая контуры предметов, с которыми сталкивался его взгляд, прикасаясь к стенам, которых он касался, и фигура императора выступает из темноты, вырисовывается для меня как живая.
Еще одна запись в книжке: «09.09.01. 13 часов 16 минут. Подплываем к Гринвичу. Видели дом, где был написан «Оливер Твист», и кабачок, куда Диккенс приглашал друзей». Этого дома Александр, конечно, не видел, а если и видел, то вскользь, мельком, не придавая значения, ведь он тогда не имел мемориальной ценности, но в Гринвиче – был, и это новое счастливое совпадение. Совпадение такое же, как и в Британском музее, где фигура Александра вдруг возникает для меня среди экспонатов, античных голов, статуй и ваз, или в Гайд-парке, по дорожкам которого он совершает прогулки верхом, облаченный в английский мундир, отвечая легкими поклонами на приветствия и аплодисменты гуляющей публики, и я слышу эти аплодисменты, слышу цокот копыт и фырканье лошади… Слышу, потому что живу совсем рядом и часто здесь бываю, почти каждый вечер, подолгу сижу на любимой скамейке, укрывшейся в тенистых зарослях, и кормлю белок, таких же проворных, как у нас, но не рыжих, а, скорее, бурых, темно-коричневых, с шоколадным отливом. Что ж, англичанки…
И вот когда
