Пантелеймон Кулиш - ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 1 )
собственные слова.
Можновладные паны были постоянно в долгах, исключая таких „доматоровъ",
каким был князь Василий, и это не от страсти к роскоши, в которой обвиняют их у нас
поголовно. Они были государи в своих владениях, и несли государственные расходы не
только по делам военным, политическим, административным, но и по делам народного
просвещения. Им дорого стоила независимость, которой завидовали мелкие шляхтичи
и козаки, а еще дороже—та зависимость, в которой они были принуждены держать
своих вассалов, во чтб бы то ни стало. Обширные владения принадлежали им только
юридически. За громкие титулы и за влияние в Посольской и в Сенаторской Избах они
нуждались в деньгах больше своих поссессоров, и подвергались таким беспокойствам,
каких не знал ниодин из их клиентов.
В то время, как панегиристы свивали Потоцкому венки бессмертной славы, он
видел всю шаткость устроенного им компромисса с козаками и все бессилие свое
довершить победу, от которой зависела целость республики. По выражению
современного наблюдателя Украины, умитворенные и приведенные к сознанию своего
долга козаки смотрели па жолнеров так покорно, как волк, по-
.
237
павший в западню. Между тем в новых осадах над Вореклом, в этих „разсадниках
козадких бунтовъ", как называл их сам Потоцкий, сидели люди, бежавшие из старых
слобод после падения Павлюка и Скидана. В порубежных московских городах также
было много Козаков, приютившихся до нового случая „варить с Ляхами пиво".
Потоцкий сознавал необходимость идти на Ворскло, в притоны мятежной черни, прямо
из-под Боровицы, тем более, что для всего войска в голодной и обобранной Украине не
хватало сытных стоянок, но не пошел потому, что не осмелился сделать этого без
разрешения коронного великого гетмана; а коронный великий гетман не мог дать ему
разрешения потому, что Варшава понимала вещи иначе, не так как те, которые по
самому положению своему в виду козадких и татарских кочевьев, чуяли, откуда придет
великая беда для государства.
Король, между тем, продолжал мечтать о Турецкой войне, и давал завистникам
коронного гетмана надежный способ останавливать его распоряжения относительно
Козаков. Легкомысленно зловредные люди не хотели принять во внимание, что эта
была та пора года, в которую представлялась возможность подавить окончательно
козацкий мятеж. Отложить расправу с бунтовщиками до весны— значило увеличить их
военные средства в сто крат.
Потоцкий понимал это лучше, нежели кто-либо другой, и в письме к
Конецполъскому говорил, что необходимо разогнать скопища черни из новых осад,
пока у него под рукой войско, и пока не наступила весна; а его походный капеллан, в
дневнике похода, объяснил нам, почему именно следовало предупредить наступление
весеннего времени. „Военные люди", пишет он, „прибегают к разнообразным
средствам для торжества над неприятельскими силами. Одни возлагают свои надежды
на стены и окопы, другие на запасы и огнестрельное оружие; но надежды и мужество
Козаков, живущих на Дону и на Днепре, поддерживают вода, река, болото. Где у козака
нет болота или яра, там ему беда. Много может он сделать при этих условиях; много у
него тут искусства, мужества. В противном случае онъ—глухой немец, ничего не умеет,
и гибнет, как муха. Потому-то зима—жестокий враг его: зимой нельзя уж ему ни рыть
окопов, ни уходить водою. Плохо ему воевать в эту пору года. Но весна; лето и отчасти
осень—это его хлеб, его скарб, его достатки и всяческая фортуна".
Но землевладельческая, хозяйственная Украина была в восторге от быстрых
успехов Потоцкого, и всех больше радовался
288
сам великий коронный гетман, Станислав Еонедпольский. На его колонизаторский
взгляд, Потоцкий сделал для общего блага столько же, сколько, на взгляд Фомы
Замойского, сделал, в отсутствие Конецпольского, Стефан Хмельницкий, и даже
больше. Чуждый того славолюбия, который заставляет быть скупым на похвалы
товарищу, он объявил, что полевой коронный гетман великим своим подвигом
проложил себе дорогу не только в высшим наградам из королевской руки, но и к
бессмертной славе, которая не умолкнетъ" (прибавил он с бессознательной иронией)
„дот ех пор, пока будет существовать Речь Посполитая".
Одно только десятилетие суждено еще существовать славолюбивой республике
шляхты до того рокового момента, когда она, вместе с нынешним победителем, пала во
прах перед козакотатарсвою ордою, чтобы не встать уже из своего позорного упадка.
В Киеве предводителя Козаков и творца широкой, небывалой еще в Королевской
Земле казни встретили мещане и шляхта со всевозможною торжественностию.
Киевские мещане вечно враждовали с окрестными помещиками в силу старинного
антагонизма между городским и сельским населением, вечно с ними тягались, как и
другие города, за обширные некогда мещанские займища, но в козатчине видели они
такое же разлагающее начало общественной и экономической жизни, как и
хозяйственная шляхта. Они приветствовали Потоцкого искренно.
С одинаковой искренностью приветствовал его и митрополит Петр Могила, в
качестве архипастыря, но нуждающагося больше в козацких „слезных мольбах об
успокоении древней греческой церкви", и в качестве хозяина, терпевшего в
наследственных и ранго -церковных имениях своих козацкия буйства наравне с
экономистами светскими. Могила поспешил поздравить коронного полевого гетмана с
победой у него на дому, а могилинские коллегианты сочинили в честь кумейского героя
латинскую оращию, превратив Павлюка в Катилину.
В следующее затем утро, схваченные за Днепром бунтовщики, Кизим и его сын,
были посажены на кол среди киевского рынка, а их сообщнику, Кущу, отрублена
голова. Павлюка иТомиленка Потоцкий отослал в Варшаву.
По праву победителя, он отправил в свои замки взятые у Козаков пушки, в числе
которых находились и заслуженные некогда козаками у немецких императоров. На
одной из них была цадпись: Ferdinandqs me fecit (может быть, памятник поражения,
.
239
в сообществе лисовчиков, чешских утраквистов); на другой: Rudolphus Secyndus
Imper.; на третьей: Rudolplms Secundus Imperator, Bogemiae Rex etc.; на четвертой была
арабская надпись; на пятой не было никакой надписи. Шестую пушку Потоцкий
возвратил киевской мещанской муниципии, так как она была из числа киевских,
захваченных козаками на Кодаке; седьмую подарил своему сподвижнику, коронному
стражнику Лащу Тучапскому, а восьмую позволил удержать у себя реестровикам.
Но беспокойства, возникшие за Днепром, показывали, что торжество противников
козатчины было преждевременное. Королевские коммиссары, Адам Кисель и
Станислав Потоцкий, с нетерпением дожидались верных вестей из Запорожья. Туда
давно уже было послано несколько Чигиринских Козаков с универсалом, который
объявлял о поражении бунтовщиков под Кумейками, об осаде Боровицы, о выдаче
Павлюка и Томиленка с двумя другими козацкими вождями, и приглашал всех, кто
дорожит козацким званием, покориться правительству, по примеру городовых
реестровиков. Посланцы не возвращались. Отправлены были другие,—и другие
пропали без вести.
Между тем по Украине разнесся слух, что Скидан и Чечуга собрали вокруг себя
тысяч пять отважных людей на днепровских островах, и готовились к морскому походу
по первой весенней воде, с тем, чтобы, вернувшись из похода, вторгнуться в
королевские и панские имения. Поразили эти слухи Киселя и Станислава Потоцкого,
тем более, что, как они писали, „еще не слеглись могилы кумейские, и в недрах
Украины сидели творцы этих могил, готовые подавить всякое волнение черни".
Но причины глухого внимания окозаченной массы были очевидны. С одной
стороны наши монахи, пугаемые сомнительными действиями Петра Могилы и
подстрекаемые партиею Копияского, готовились уходить за московский рубеж со всею
движимостью и даже с монастырскими крестьянами, чтобы спастись от
насильственного обращения в унию и латинство. С другой, раздраженное козацкими
разбоями и святотатствами католическое духовенство, предупреждая события,
хвалилось недалеким торжеством „истинной" веры над греческою схизмою, и ободряло
такое же бравурство со стороны расквартированных по Заднеприю жолнеров, которые,
в своих попойках и в драках с козаками, являлись борцами за католичество, тогда как
наши пьяницы горланили про свое „благочестие".
