Борис Акунин - Между Европой и Азией. История Российского государства. Семнадцатый век
Единственным по-настоящему важным событием во внутренней жизни государства была отмена местничества, объявленная на том же Земском соборе. Царь исполнил все формальности: спросил мнение патриарха, который немедленно назвал местничество обычаем, противным христианству; спросил думных людей – они инициативу тоже поддержали; даже бояре, будучи спрошены, горячо одобрили упразднение главной опоры их карьерного преуспеяния.
Вышел указ местами более не меряться, а чтоб не возникало соблазна, разрядные книги запретили и сожгли прямо перед царским дворцом. Все экземпляры, имевшиеся в частных домах, подлежали сдаче под угрозой сурового наказания и тоже уничтожались.
Этот шаг давно назрел и был сделан с большим запозданием, но все же удивительно, что такой удар по высшему сословию нанес монарх, из-за слабости здоровья едва справлявшийся со своими обязанностями. При этом никто из бояр не возмутился, не заворчал, а ведь раньше, при Михаиле и Алексее, знатные упрямцы были готовы хоть на плаху лечь, только бы уберечь родовую честь от «потерьки».
Сожжение разрядных книг. Н. Дмитриев-Оренбургский
Причин тут две. Во-первых, нелепость кадровых назначений по голубизне крови стала слишком вопиющим анахронизмом и на практике во всех военных кампаниях царь обычно приказывал начальникам быть «без мест». Отсюда было уже рукой подать до идеи, чтобы отказаться от мест и в мирное время. Во-вторых (это объясняет покладистость бояр и думных дворян на соборе), в семнадцатом веке среди высшей аристократии осталось не так много родов, которые могли похвастаться выдающимися предками. Большинство в думе и правительстве составляла новая знать, предпочитавшая не кичиться «стариной».
Аристократии немного подсластили пилюлю, сохранив некоторые права, приятные для самолюбия, но сугубо декоративные. Например, боярину разрешалось в торжественные дни ездить в карете шестерней, а знати рангом пониже подобная пышность не позволялась.
Еще одним давно уже припозднившимся актом стало учреждение первого русского высшего учебного заведения – Славяно-Греко-Латинской академии с преподаванием не только богословских, но и светских наук. Правда, при Федоре Алексеевиче академия была только запроектирована, а открыли ее уже после смерти царя.
Курс на просвещение всегда идет рука об руку со смягчением нравов. Триумвират Языкова, Лихачева и Голицына заслуживает доброго слова еще и потому, что изъял из уголовного кодекса наиболее варварские наказания. В указе говорилось: «Которые воры объявятся в первой или в двух татьбах, тех воров, пытав и учиня им наказанье, ссылать в Сибирь на вечное житье на пашню, а казни им не чинить, рук и ног и двух перстов не сечь, ссылать с женами и детьми, которые дети будут трех лет и ниже, а которые больше трех лет, тех не ссылать».
Впрочем, это гуманное послабление оказалось недолговечным, потому что вскоре настали суровые времена, и членовредительские наказания восстановились.
Год потрясений
27 апреля 1682 года царь Федор умер бездетным. Старшим из его братьев был пятнадцатилетний Иван, который страдал слабоумием. Такого государя хотели только родственники со стороны матери, Милославские, однако за последние два года мужских представителей этого рода удалили из дворца. За царевича стояли сестры и тетки, но мнением женщин в государственных вопросах на Руси никто не интересовался (очень скоро это изменится).
Младший брат, десятилетний Петр, был мальчиком здоровым и резвым. Его родня Нарышкины и их главный столп Артамон Матвеев находились в ссылке, но вокруг Петра сплотились представители старинных боярских родов – кто-то из неприязни к Милославским, кто-то из искренней заботы о будущем государства. Борис и Иван Голицыны, четверо братьев Долгоруких, Одоевские, Шереметевы и другие аристократы весьма решительно выступили против кандидатуры Ивана. Идя на сидение, где должен был решиться вопрос о престолонаследии, они даже надели под верхнюю одежду кольчуги.
Языков и Лихачев со смертью своего покровителя лишились всякого влияния и в споре не участвовали; у третьего из недавних временщиков Василия Голицына были личные причины желать победы Милославских (об этих причинах рассказ впереди), но он, как человек осторожный, на прямой конфликт не шел. В этой ситуации все решила позиция патриарха Иоакима, а тот благожелательствовал царице Наталье Нарышкиной и Матвееву.
Патриарх повел дело так, что обвинить его в предвзятости было трудно. На сидении он спросил бояр и церковных иерархов, кому быть царем – Ивану или Петру. Большинство стали высказываться за Петра, но не все. Тогда Иоаким предложил обратиться к Земскому собору, заседавшему еще с января и до сих пор не завершившемуся. Возразить на такое предложение было нечего, а выборные люди, далекие от дворцовых интриг и, конечно, не желавшие иметь недееспособного самодержца, единодушно высказались за Петра. Мальчика усадили на престол, стали «подходить к его руке» и присягать. Его дед Кирилл Полуэктович Нарышкин и дядья, 23-летний Иван и 20-летний Афанасий, сразу вернулись ко двору и стали вести себя как правители, хотя дарованиями никто из них не блистал. Всем было ясно, что это продлится только до возвращения сильного человека Артамона Матвеева.
Тот находился не так далеко от Москвы. Некоторое время назад царь Федор снял с него тяжкие обвинения и позволил вернуться из дальней ссылки во внутреннюю Россию. За Артамоном Сергеевичем уже послали, он должен был прибыть со дня на день.
Милославские ожидали возвращения своего лютого врага с ужасом, но бесстрашие и решительность проявили не мужчины, а женщина – двадцатичетырехлетняя царевна Софья Алексеевна.
О царевне, доселе ничем не привлекавшей к себе внимания, заговорили после похорон царя Федора. Вопреки строгим установлениям церемониала она вдруг присоединилась к маленькому Петру, которому полагалось следовать за гробом предшественника в одиночестве, и громко зарыдала. Многие слышали, как Софья восклицала, что Федор «отошел со света отравою от врагов» и что Ивана обошли вопреки первородству. На следующий день она при свидетелях устроила царице Наталье сцену за то, что Петр ушел с погребения неприлично рано. Всё это были поступки удивительные и скандальные, но главная деятельность Софьи и ее сторонников разворачивалась негласно.
Они готовили заговор. Единственной силой, которая могла произвести переворот, были стрельцы, составлявшие основную часть столичного гарнизона. Их в Москве насчитывалось больше двадцати тысяч. Стрелец был, с одной стороны, человеком военным, а с другой – обычным горожанином, имевшим семью и ведшим собственное хозяйство или державшим торговлю. Таким образом, это была все та же «площадь», но только вооруженная и организованная.
Самым полезным и деятельным участником заговора стал князь Иван Хованский. Это был человек храбрый и бесшабашный, по прозвищу Тараруй («хвастун», «краснобай»). Он отлично умел разговаривать со стрельцами и пользовался у них большой популярностью. А кроме того, князь руководил Сыскным приказом, так что любые доносы о готовящемся мятеже попадали к нему же.
Взбаламутить стрельцов против высшей власти было трудно, но очень легко – против непосредственных начальников. Некоторые из них, как водится, прикарманивали жалованье и притесняли подчиненных. Глава Стрелецкого приказа восьмидесятилетний Юрий Долгорукий по старости и болезни почти отошел от дел, его замещал сын, заносчивый Михаил, которого стрельцы не любили.
И вот на четвертый день после смерти Федора, 30 апреля 1682 года, в Кремль вдруг нахлынула толпа стрелецких жалобщиков, которые вели себя совсем не по-просительски. Они не челобитствовали, а требовали наказать девять полковников.
Во дворце все были увлечены интригами, новая власть еще не сформировалась, стрелецкое возмущение застало всех врасплох, поэтому поступили самым легким и самым опасным образом: не разбираясь, взяли обвиненных начальников под арест.
Теперь бунтовщики почувствовали свою силу, к заводилам присоединилась вся стрелецкая масса. Требования стали еще более дерзкими. Стрельцы захотели, чтобы полковников наказали немедленно и взыскали с них все недоплаченное жалованье.
Нарышкины, которым приходилось принимать решения, совершенно растерялись. Полковников публично били батогами – до тех пор, пока стрельцы не скажут, что хватит. Так продолжалось день за днем. Худшего урона дисциплине и авторитету командиров невозможно было и представить.
Языкова и Лихачева, на которых стрельцы обижались за строгость, по первому же требованию смутьянов отправили в опалу.
Но мятежникам всё казалось мало. Они каждый день собирались, шумели, придумывали новые требования. Агенты Хованского и Софьи нашептывали им, что Нарышкины мягко стелят, пока не вернулся Матвеев, но когда боярин возьмет власть в свои руки, со всех бунтовщиков жестоко спросят.
