Марсель Брион - Повседневная жизнь Вены во времена Моцарта и Шуберта

Безработица, инфляция, война, умножавшая число инвалидов, были причинами появления огромного количества нищих, из-за крайней безысходности так докучавших прохожим, что правительство приказало полиции арестовывать этих людей. Понимая их положение, власти разрешили пребывание ограниченного числа нищих в тех или иных публичных местах; даже в Хофбурге были свои нищие, ограниченное разрешенное число которых, как нетрудно себе представить, вызывало зависть у многих, не получивших такой возможности. Во время облав на нищих церкви заполнялись полчищами бедняков, прятавшихся в этих пристанищах, где их не имели права преследовать полицейские и где они устраивали полный беспорядок.

Было создано несколько домов-приютов для безработных, несколько работных домов, где они могли работать либо по желанию, либо в обязательном порядке. Общественные благотворительные организации и государство множили благотворительные учреждения, но все это были лишь полумеры на фоне растущего обнищания. В 1819 году общество пришло в ужас из-за растущего числа самоубийств, и сам император был в тревоге, видя, как нищета толкает такой веселый, такой жизнерадостный, такой беспечный народ к этой ужасной крайности.[136]

Выходом из положения для безработных оставалась армия. Даже после того, как с учетом вызванной войнами «потребности в людях» была введена обязательная военная служба, осталось еще много категорий лиц, положение которых обеспечивало им льготы: это были клерки, дворяне, чиновники, торговцы, врачи, владельцы недвижимости и некоторые другие, чью жизнь, вероятно, считали слишком драгоценной, чтобы рисковать ею в дыму сражений. Поначалу привлекательность красивой униформы, скромного, но регулярно выплачиваемого жалованья и престижа, который в глазах венцев был связан с военной карьерой, побудила многих молодых людей пойти в армию по собственному желанию. Тяжелые потери, понесенные Австрией, как, впрочем, и ее противниками, во время Наполеоновских войн, довольно быстро охладили рвение этих добровольцев, и возникла необходимость стимулировать преданность родине путем силовой вербовки в армию нищих и безработных на городских улицах.

Власти пользовались манифестациями, вызванными нищетой, для того чтобы арестовывать недовольных и направлять их в армию, не спрашивая их согласия. Склонные к патернализму Габсбурги считали, что пойти на такую суровую меру их вынудило неблагоприятное экономическое положение, чрезвычайно быстрое и не поддающееся контролю ухудшение которого было в сочетании с войной главной причиной такой меры. Для трудоустройства безработных были организованы крупные национальные предприятия общественных работ: на берегах Дуная и канала возводили оборонительные стены, благоустраивали улицы в предместьях, но все эти меры сами по себе оставались недостаточными.

Народное недовольство, связанное с повышением цен на продукты питания и обесценением денег, взорвалось локальными мятежами, вызванными голодом и подорванным моральным духом людей. Так, в 1805 году манифестанты разграбили булочные, снабжение которых мукой не позволяло обеспечить потребности венцев. В 1808 году они принялись за мясников. Это была далеко не революция, а просто приступы гнева, но некоторые из этих приступов заходили достаточно далеко: в 1809 году зима была суровая, дрова стоили очень дорого, и население рубило прекрасные деревья Пратера, чтобы принести домой дров и согреться.

В империи Габсбургов еще действовала система физических наказаний. Провинившихся секли розгами, их отправляли служить в армию или сажали в тюрьмы, но нельзя сказать, чтобы это решало проблемы, являвшиеся причиной беспорядков. Опасаясь, как бы пьянство не вызвало ухудшения настроения этого когда-то такого доброго и мягкого народа, власти решили ограничить производство вина и пива и отменили «голубой понедельник», старую традицию продолжения воскресного отдыха, которой очень дорожили трудящиеся.

Одним из народных движений, надолго оставшимся в памяти правителей как небольшой мятеж, но, возможно, один из тех, с которых впоследствии началась революция, было восстание сапожников в 1811 году. Полторы тысячи этих мастеров, которым урезали заработную плату, сражались с отрядом солдат, присланным в помощь полиции, и потребовалась кавалерия, чтобы утихомирить восставших. Восстание закончилось розгами, позорным столбом и кандалами для тех, кого сочли главарями; их выставили на всеобщее обозрение на площади Хоэн Маркт с плакатами на шее, в которых перечислялись их действия и проступки, приведшее к такому наказанию.

Эпоха бидермайера скорректировала социальное неравенство, она отказалась от оскорбительных мер, все еще отдававших испанским деспотизмом, но возникает вопрос, не был ли народ скорее раздражен, нежели удовлетворен тем, что «низший» класс поднялся до уровня аристократии, разделил ее привилегии и стал жить на равных с нею в нарушение вековых традиций. Господин Бидермайер, чьи добродетели были, в общем-то, добродетелями народа, был более непопулярен, чем дворянство: венцы из простонародья считали его выскочкой и нуворишем, высмеивали его любовь к респектабельности, в которой им хотелось видеть признаки лицемерия, завидовали его роскоши, его прекрасным домам в деревне, его экипажам, причем эта зависть не распространялась на роскошь аристократов, настолько в этот период еще была велика вера в своего рода «божественное право» дворян, почти такая же, как вера в покровительство императорской семьи.

За исключением выступлений нескольких экстремистов в Австрии не возникал вопрос ни о возможном изменении режима, ни об установлении республиканского правления, ни об экспроприации и уничтожении аристократии. Развитие буржуазии, несправедливость и злоупотребления, сопровождавшие приход индустриальной эры (наниматели привыкли считать работавших у них рабочих «человеческим материалом»), усовершенствование машин, одним из первых последствий которого стало отношение к наемному работнику как к менее дорогой машине, заменить которую дешевле и проще, чем сложные механизмы, — все это больше и больше углубляло пропасть между классами, которая, несмотря на традиционную и бессмертную покладистость венцев, не оставалась ими незамеченной. Господин Бидермайер менее охотно смешивался с рабочими — людьми, принадлежавшими не его классу, нежели когда-то князья и графы. Уличные беспорядки пробудили у него чувство, которое не было известно ни при Марии Терезии, ни при Иосифе II, — чувство страха.

Глава одиннадцатая

КОНЕЦ БЛИСТАТЕЛЬНОЙ ЭПОХИ

Экономических преобразований, потрясших венцев в первые десятилетия XIX века, было недостаточно ни для объяснения, ни для оправдания революционных беспорядков 1848 года: в игру вступили многочисленные факторы, в том числе связанные как с политической эволюцией страны, так и с последствиями событий, происходивших в других европейских странах. В душе венское население было традиционалистским и даже в значительной степени «реакционным». Социальные идеологии отнюдь не мешали его интеллектуальному комфорту и конформизму, и оно не испытывало необходимости в изменении институтов власти, а если что-то в государстве его и не устраивало или же просто не нравилось, оно реагировало на это лишь острым словцом.

Можно сказать, что революционность не присуща органически самому народу Вены, а привнесена чуждыми элементами — я имею в виду людей, которые приехали в Вену из других провинций австрийской империи, привлеченные миражем промышленного процветания столицы и покинувшие свои родные деревни ради поиска удачи на фабриках. Среди этих чуждых элементов были, разумеется, венгры и итальянцы, которые, эмигрировав в Вену, по-прежнему оставались связаны со своими соотечественниками, чьи либеральные идеи продолжали воздействовать на них и здесь. Сыграли свою роль также и проблема положения Австрии в Германском союзе{54} и вызванные ею националистические амбиции. Наконец, добавим к этому, что, какой бы стабильной, какой бы консервативной по своему характеру ни была Вена, Австрия не могла оставаться совершенно в стороне от великого брожения идей, будораживших Францию, Италию и Германию.

Кралик очень правильно высказался по этому вопросу, когда писал, что «в основе этой революции лежат социальные, политические и национальные проблемы, но что все другие вопросы определяются специфически австрийской проблемой».

«В очередной раз, — пишет он, — в истории ставится вопрос о том, могла ли Вена считать себя истинно имперским городом. Венская революция была не локальным событием, это было землетрясение, потрясшее всю монархию и угрожавшее ее распадом. В Италии, в Венгрии, в Богемии произошли волнения, исход которых в некоторых случаях был гораздо более трагическим. Эпицентр всех этих потрясений находился в Вене. Очень давние вопросы государственного права всплыли на поверхность в своем самом радикальном виде и добавились к местным проблемам, касавшимся отношений между имперской властью и правами городов и государств империи. Именно эти вопросы вставали уже на повестку дня в Вене при герцогах Бабенбергского дома,{55} при Фридрихе Воинственном, при бургомистрах Форлауфе, Хольцере и Зибенбургере, при Фридрихе II, Фридрихе III и Фердинанде I.{56} Как и в 1522 году, мы в 1848-м видим, с одной стороны, город и провинции, с другой — имперское правительство».[137]