Марсель Брион - Повседневная жизнь Вены во времена Моцарта и Шуберта

Именно так богатейшие банкиры Ротшильды, Арнштайны, Эскелес, Либерман, Герц стали рыцарями и баронами. После получения ими этой привилегии становилось все труднее отказывать им в назначении на административные должности. Первой жертвой этой политики стало приносившее крупные доходы государству управление табачной монополией (импорт иностранных табаков был запрещен, и австрийский табак навязывался, например, Италии, что вызвало большое негодование итальянцев в эпоху Рисорджименто{51}). Судьбы курильщиков определял назначенный имперским и королевским советником Аарон Хёнг фон Хёнигсберг.

Леопольд II открыл евреям доступ сначала к юридическим профессиям, а потом к медицине. В этой последней отрасли науки евреев вскоре оказалось так много, что, во избежание перепроизводства обычных врачей и хирургов, из этих профессий стали изгонять поляков, что, как нетрудно себе представить, вызвало состояние постоянной напряженности между империей и польскими провинциями, которые показали себя такими беспокойными во время Венского конгресса и с почти вызывающим энтузиазмом высказывали свое восхищение Наполеоном и симпатию к имперской Франции.

Лишь несколько самых непримиримых деятелей удивлялись или выражали свое негодование, видя, как самые высокопоставленные лица, включая самих монархов, посещали во время конгресса салоны «знатных евреев». Еврейские приемы ничем не отличались от приемов в домах христиан, разве что на них, вероятно, преобладали беседы более интеллектуального содержания и более современный дух. Да и роскошь таких приемов была более пышной, поскольку банкиры обогащались в темпе, пропорциональном обнищанию государства и аристократии, и именно они предоставляли казне деньги, мгновенно поглощавшиеся бездонной пропастью совершенно излишних расходов.

Ресурсы аристократов не увеличивались в противоположность стоимости жизни, которая становилась все более высокой, и, сохраняя свое лицо в этом оглушительном водовороте празднеств, на которых женщины должны были постоянно демонстрировать все новые платья и украшения, дворяне-земле-владельцы лишь смотрели на то, как на их глазах, подобно снегу на солнце, таяли последние деньги, поступавшие от фермеров-арендаторов.

Они не могли увеличить арендную плату, так как удорожание жизни лишало прибыли или оставляло лишь малую ее часть производителям. Несмотря на все меры предосторожности, объявленные императором, на торговле продуктами питания, как всегда, обогащались посредники. Во время конгресса в Вену съехалась масса потребителей, и потребителей требовательных, чья привычка к богатому столу способствовала дефициту и, следовательно, подорожанию всех продуктов, что вполне отвечало непреложному экономическому закону повышения цены на продукцию по мере роста спроса.

И если социальная ситуация начала ухудшаться по мере расширения пропасти между образом жизни знатных вельмож и народа, включая мелкую буржуазию, то причиной этого было главным образом неравенство, бросавшееся в глаза во время вызванного конгрессом разгула роскоши и расточительности.

Постоянное увеличение численности промышленного пролетариата в перенаселенном городе, где иностранцы (а венская аристократия не могла им в этом не подражать) бросали на ветер деньги, отнюдь не попадавшие в народный карман, в очень большой степени предопределило появление недовольства, чувства неудовлетворенности и зависти, ранее не известных или не вызывавших опасений, но теперь становившихся источником волнений, которые тридцатью годами позже разразятся революционным взрывом. Начало же их следует искать в иллюзорном процветании, которым конгресс ослепил венцев.

Смотреть, как развлекаются другие, когда нет средств на то, чтобы развлекаться самому, созерцать парад вельмож как развлекательное зрелище (totus mundus agit theatrum, — как гласил девиз шекспировского театра «Глобус») и не находить никакого повода для зависти — одна из самых характерных черт венского характера. Покорный, если об этом вообще могла идти речь, смирившийся с мыслью о том, что у всего происходящего есть хорошая сторона, и готовый видеть только ее, следующий мудрому совету Жубера смотреть на друга только в профиль, если тот одноглазый (а это облегчало очень многое, потому что под скипетром Габсбургов дела шли вовсе не так хорошо, как в лучшем из миров), этот венский народ, не слишком требовательный, если у него есть хлеб и зрелища, находился тем не менее под ярмом придирчивой администрации, мелочной бюрократии, этого наследия испанизма Марии Терезии.

Если мятежный дух не был органически свойствен жителям имперской столицы и если для того, чтобы толкнуть их на восстание, потребовалось немало несправедливостей и страданий, неприглядная картина которых вырисовывалась перед глазами плебса и, разумеется, преувеличенно очернялась заграничными агитаторами, то в серьезных причинах для недовольства недостатка не было, и в сочетании с ними ограничения, налагавшиеся на право пользоваться самыми элементарными свободами, куда быстрее подняли бы на восстание любой менее безразличный и менее смиренный, одним словом менее мудрый народ, чем этот. Есть люди, будь то классы или отдельные личности, всегда недовольные своей судьбой; есть и другие, которые охотно удовлетворяются тем, что предоставляет им судьба, как бы мало это ни было. Венцы принадлежали именно к последней категории. Если жизнь, вопреки надеждам, не приносила им облегчения, они утешались каким-нибудь острым словцом, забавным, отнюдь не злобным, на самом острие которого было больше добродушия, чем желчи.

Понадобилось очень длительное время — даже всего периода реформ Иосифа II оказалось для этого недостаточно, — чтобы искоренить или хотя бы смягчить негибкую систему самодержавия испанского толка времен Марии Терезии, основывавшейся на почти средневековой концепции абсолютизма и сознательно отгораживавшейся от современных идей. Неоспоримо, что запрет на строительство новых домов и новых фабрик по периметру города объясняется и оправдывается законной заботой о развитии города и о здоровье его жителей. Гораздо менее понятно запрещение жениться вообще или жениться без разрешения властей, которое нельзя считать иначе как чистым произволом.

Такие мыслители и социологи, как Эгер и Цинцендорф, яростно восставали против этой беззаконной меры, все еще действовавшей в начале XIX века, которая, как не трудно догадаться, била только по беднякам и пролетариям. Еще в 1816 году имели право свободно жениться только дворяне, чиновники, адвокаты, платившие налоги буржуа, владельцы недвижимости или земельных доменов, хозяева корпораций и фабриканты. Были попытки поставить под сомнение существование этой вопиющей несправедливости, но существуют документы, подтверждающие точность сведений об этой практике, и желающему в этом убедиться следует просто обратиться к государственному архиву.

Это ограничение одной из самых священных свобод человека восходит к периоду, когда начиналась перенаселенность Вены, куда устремлялись толпы людей без всяких средств к существованию, которые вместе со своими женами и детьми неизбежно оказывались на иждивении городских властей. Оглашавший улицы гвалт детей, слишком многочисленных, чтобы можно было должным образом о них заботиться и учить, беспокоил всегда подозрительное правительство. Однако Иосиф II, этот король-философ, счел, что подобная мера идет вразрез с законами природы, и смягчил несправедливое постановление, лишавшее бедняков единственных доступных им радостей — семейных. Он заменил запрет на брак предварительным истребованием разрешения администрации. Такое разрешение получали только те просители, которые прожили в Вене определенное властями время и располагали средствами, достаточными для содержания детей. Что преобладало: разрешения или отказы властей? Строгой статистики в этой области не существовало, но уже один тот факт, что этот закон, ставивший браки пролетариев в зависимость от усмотрения чиновников, действовал почти до предреволюционных дней, говорит о том, что у венцев, при всей легкости их характера, возможно, были основания сожалеть об условиях, в которые их ставили обстоятельства рождения или бедственное положение.

Ограничение пребывания в городе иностранцев представляется более естественным и объясняется беспрецедентным для всей Европы глубоко семейным характером уклада старой Австрии, несмотря на ее космополитизм, не сравнимый ни с одной из стран Европы. Естественно, что во время войны высылка граждан других стран была мерой законной обороны. Под эти ограничения подпали даже французские эмигранты, служившие в австрийских семьях воспитателями и гувернантками. В 1793 году было признано неосторожным доверять воспитание «здоровой немецкой молодежи» французам, которых подозревали в способности пропагандировать подрывные идеи, хотя сами они и были жертвами революции. Французские воспитатели и гувернантки были выселены из Вены в Богемию в надежде на то, что там их уроки будут менее вредными. В столицу они смогут вернуться только в 1797 году и только при условии получения разрешения полиции.